— Постойте, Кац, — встрепенулся Моня. — Почему вы меня хороните? А если я останусь жив?

— Тем более! — воскликнул Кац. — Я сам пожму вам руку и вручу партийный билет.

— Так куда вы спешите? Если я выберусь из этой дыры, я сам к вам приду, и мы поговорим по душам. Зачем такая спешка?

— Двадцать третьего февраля — день Красной Армии — большой праздник всего советского народа… Разве вам непонятно, Цацкес?

— Послушайте, Кац, я не могу вас перекричать. Потому что я — голодный, а чтобы иметь силы кричать, надо хоть что-нибудь подержать во рту. Так вот… Еще через год снова будет двадцать третье февраля. И, если, Бог даст, мы оба доживем до этого дня, вернемся к нашему разговору.

— С вами, Цацкес, будут разговаривать в другом месте…

— Вы имеете в виду на том свете?

— Нет, Цацкес, сперва еще с вами поговорят наши органы. Понятно?

— Понятно… Так как многих русских слов не знаю, то перейду на мамелошен [6] . Дорогой товарищ Кац, кус мир ин тохес [7] .

Рядовой Цацкес отважился на такую дерзость не потому, что был такой храбрый, а потому что был уверен: живым ему отсюда не выйти, а мертвому ни политрук Кац, ни все его органы ничего сделать не могли. И просчитался. Ровно через сутки рядовой Цацкес стоял по стойке «смирно» перед старшим политруком Кацем и командиром полка подполковником Штанько.

А случилось вот что. Осколок немецкого снаряда перебил провод, связь со штабом прервалась, и телефон замолчал, как убитый. Лейтенант Брохес послал Мотла Кановича найти повреждение и наладить связь. Бывший портной из Йонавы не сказал в ответ ни слова. Он сразу постарел на двадцать лет, и Моня подумал, что так, наверно, бывает с осужденными, когда они выслушивают смертный приговор.

Мотл неуклюже вылез из окопа и, упираясь локтями в жидкую грязь, пополз, держась озябшими руками за провод. С немецкой стороны раздался одиночный выстрел, и этого оказалось достаточно. Мотл Канович воткнулся лицом в воду по самые уши и больше головы не поднял.

— Хороший был портной. — Моня пощупал пальцем аккуратную штопку на рукаве своей шинели. — Но зато он больше хоть голодать не будет.

Лейтенант Брохес, усохший до того, что на его небритом лице остались одни близорукие глаза — очки разбились, — достал из нагрудного кармана почерневший лист со списком личного состава роты и к густым рядам прочерков добавил еще одну неровную карандашную линию.

— Теперь совсем конец, — вздохнул он. — Если даже подохнем, никто не узнает.

Моня поднял на него глаза:

— Хотите, я пойду?

— Твое дело… — равнодушно ответил лейтенант.

— Но с одним условием, — сказал Моня. — Если исправлю линию и останусь жить — назад не вернусь. Поползу в тыл, чтобы чего-нибудь пожрать.

Лейтенант Брохес не ответил. Он только судорожно глотнул набежавшую слюну, и кадык на его заросшей щетиной шее прыгнул вверх и вниз, как рукоятка затвора винтовки, когда ее ставят на боевой взвод.

Моня порылся в оставшемся от покойного телефониста хозяйстве, сунул в карман плоскогубцы, кусок провода, изоляционную ленту и вылез из окопа.

То ли немецкие наблюдатели проспали, то ли снайпер пулю пожалел, но Моня добрался до обрыва на линии, подтянул оба конца и соединил их, обмотав лентой.

Он приполз в расположение штаба грязным как черт, и его повели на кухню, где по личному приказу командира полка выдали недельный паек. Моня съел все, без остатка. И там же, на кухне, у теплого бока полевого котла, уснул как был, в мокрой шинели: с недельной щетиной на лице. Десятки солдат, гремя котелками, приходили на кухню, перешагивали через спящего и галдя уходили, а он ничего не слышал… Лишь дважды во сне звучно испортил воздух. Один раз при солдатах, и это ему сошло с рук. Во второй раз — в присутствии старшего политрука Каца. Политрук велел разбудить его. И доставить в штаб. К командиру полка.

Не прочухавшись после короткого сна, мучаясь изжогой, рядовой Цацкес вяло козырнул подполковнику Штанько, вышедшему ему навстречу. Всегда гладкая, бритая голова командира полка поросла серым ворсом — сказывалось отсутствие парикмахера.

— Виноват, товарищ командир, — покорно сказал Моня.

— Чем это ты провинился? — вскинул брови подполковник Штанько.

— У него спросите… — кивнул на политрука Моня.

— Мне нечего спрашивать. Ты — герой, Цацкес. В трудных условиях, под огнем противника, наладил связь. В честь Дня Красной Армии. Молодец!

Потом подошла начальник узла связи старший сержант Циля Пизмантер и от имени связистов полка с чувством пожала Моне руку, упершись в него грудью. Но Моня этого не почувствовал. Он спал стоя. С открытыми глазами.

Моня видел все как во сне. У всех штабных почему-то были на плечах погоны. У подполковника — золотые, а у остальных — суконные, защитного цвета. Это было смешно. Потому что погон в Красной Армии никогда не носили. Погоны были только у противника.

Но чего человеку не приснится? Особенно когда он спит стоя.