А Брон шагал к дому. Найти брата оказалось не так уж трудно. В первом же месте, где он начал наводить справки, — в бринаронском баре «Дракон» — ему дали не только адрес Ивена, но и существенные сведения о невестке: «В прежние времена она частенько к нам заглядывала». Дождь стучал по его тонкому непромокаемому плащу, надетому поверх костюма, в который словно вшили картон, и белой бумажной рубашки с тесным, резавшим шею воротничком. А вокруг весна раскинула прелестный, пропитанный влагой ландшафт: внизу — река, половодьем заплеснувшая луга; вереницы домиков на колесах; клочья тумана, застрявшие в кустах дрока, словно овечья шерсть; намокшие цветы терновника в лужах, дождевые капли, падающие с листка на листок, и повсюду молодые побеги папоротника — зеленые завитки, будто вопросительные знаки среди бурых останков зимы.

Брон восторженно разглядывал каждый штрих этой картины. Свобода была еще непривычна и окрашена в яркие цвета. Он ехал сюда из Морфы неторопливо, с остановками, и вчерашней усталости, а с нею и головной боли как не бывало. За это время он принял четыре таблетки из тех, что дал ему доктор Гриффитс.

Выглянувший из-за деревьев дом был неказист. В этом краю безобразных построек дом на ферме «Новая мельница» был из числа самых безобразных — серый, приземистый, с подслеповатыми окошками и ветхим крыльцом, которое, точно саван, укрывали растрепанные ветки какого-то ползучего растения. Когда Брон подошел к калитке, нечто лохматое, что он сначала принял за прислоненное к стене пугало, вдруг зашевелилось и оказалось нечесаным, замызганным пареньком, который бросил на него рассеянный, но недобрый взгляд и воровато шмыгнул за угол. Битник, подумал Брон. Он видел это племя на фотографиях в газете, которую выдавали в Хэйхерсте по воскресеньям, но с живым битником столкнулся впервые, и зрелище это ему, одержимому страстью к чистоте и порядку, совсем не понравилось.

Брон открыл калитку и вошел во двор, захламленный обычным для таких дворов старьем: тут валялась негодная шина от тракторного колеса, там — помятая железная бочка из-под бензина. Он остановился, выхватил носовой платок и прижал к носу. Подступившая было тошнота прошла. Так всегда пахнет на фермах — навозом и аммиаком от пропитанной мочой земли. Ничего, привыкну, подумал он. Эти запахи стоят во всем Уэльсе. Он постучал раз, другой — и, не получив ответа, тихонько толкнул дверь и вошел в дом.

Комната была пуста. Лежавший на столе черный кот приоткрыл желтые щелки глаз и лениво вытянул лапы, выпуская когти. Брон подошел и погладил его. Славный кот. Славный, пушистый, холеный кот. Брон запустил пальцы в шерстку и легонько почесал кота за ухом; тот перевернулся на бок, громко, басовито замурлыкал от удовольствия.

Брон пытливо оглядел комнату, мысленно оценивая мебель и утварь. Борьба с нищетой — таково было общее впечатление. Ничего не видно из ценной материнской мебели, ее старинных шкафчиков, стульев и столов. Почти вся обстановка была новая и убогая — дешевое дерево с грубыми узорами древесного волокна, покрытое ужасающим лаком. Переезд из Морфы явно оказался не к добру. Со двора в открытое окно понесло вонью, и Брон закрыл его. Затем подошел к лестнице и призывно свистнул. Позади скрипнула дверь, Брон обернулся — на пороге стоял Ивен.

Сначала Ивен как будто его не узнал. Он открыл рот, потом закрыл, и лицо его исказилось гримасой, в которой сквозил ужас.

— Брон, — произнес Ивен. — Брон. — Он, казалось, готов был бежать, хоть и не двинулся с места.

Брон подошел и, смеясь, схватил его за руку.

— Ивен, дружище! Прости. Я должен был известить тебя, но я узнал твой адрес только часа два назад.

Ивен с вымученной улыбкой пробормотал что-то невнятное. Приглядевшись, Брон был потрясен его видом. Брат сильно постарел за пять лет. Годы проступили на нем как плесень. Это была сморщенная карикатура на прежнего Ивена. Глаза словно вдавлены в орбиты. Мышцы и сухожилия на шее и под подбородком обозначились так резко, что Брону вспомнились рисунки из анатомического атласа. Ему стало жаль брата. «Работа красит человека», — любил повторять отец, но Ивен загнал себя работой до полусмерти. Брон сразу простил ему все, что нуждалось в прощении.

Ивен, обычно говорливый, впервые в жизни не знал, что сказать. Не было ни повода, ни оправданий для каких-то фраз, и некуда податься — какие слова могут загладить огромную обиду, нанесенную брату годами полного отречения от него? Он так жаждал избежать этой минуты, и казалось, все его существо терзается желанием скрыться. Его безвольно повисшие руки трепетали, как мотыльки в плену между оконными стеклами. Даже кожа на голове ходила ходуном под седым ежиком волос.

— Ивен, старина! — смеялся Брон. — Славный старина Ивен.

— Мы от тебя совсем не получали писем, — выговорил наконец Ивен.

Брон опять рассмеялся.

— Вот как? Ну, это меня не удивляет, ведь ты не дал мне своего адреса. Я знал, что ты решил уехать и что мама умерла. А потом — ни весточки.

Ивен поднес руку к глазам и вздохнул.

— Ну ладно, все это в прошлом, — сказал Брон и хлопнул брата по плечу. — Я теперь понимаю, что вы с мамой пережили. Никто, пожалуй, лучше меня не знает, что такое угрызения совести. Но давай об этом не поминать.

— Мы никогда не переставали думать о тебе, — сказал Ивен. — Мы постоянно молились за тебя. Слава богу, ты вернулся, мой мальчик. Наверно, ужас что ты перенес.

— Я выжил, — ответил Брон. — А это самое главное. Как-то вытянул. И по-моему, не стал хуже.

Ненадолго замолчали, и Брон расслышал тиканье часов. Только этот звук и уцелел от прежнего дома в Морфе — звук потихоньку утекающей жизни и времени. Часы, которые он когда-то терпеть не мог, сохранились, но, кроме них, мало что осталось здесь от прежнего. Все в этой комнате было начищено до блеска. Букет колокольчиков увядал в вазе, которую, очевидно, выиграли на ярмарке. На веточку растения в горшке была прицеплена колибри из пластмассы. В бамбуковой рамке — «Господи, Благослови Наш Дом». Комната насыщена усердием и уродством.