И потянула его в какой-то узкий переулок, напомнивший Максиму щель за пианино, стоявшим дома. Туда однажды провалилась родительская свадебная фотография в рамке из металлических шариков — да так и осталась там. Макс пытался вытащить ее хоккейной клюшкой, но рамка, словно живая и раненая, отползала от него всё дальше и дальше. Мама сказала, пусть лежит там хоть до второго пришествия морковкина заговенья.

Майя вдруг замолчала, но руку его так и не выпустила, хотя они с трудом помещались в этом переулке — швейцарка была все-таки слишком уж тучной.

Афиша мелькнула впереди еще раз, словно указатель, — и вот Майя уже ведет его на второй этаж нового здания, которое очень старалось выглядеть старым. Максим вертел головой, пока Майя покупала билеты и болтала по-немецки с кассиршей. Немецкий язык был похож на шум трещоток и шипение масла на сковородке. Бедный Перов опять хотел есть — но на обед сегодня было искусство.

«Съел молодец тридцать три пирога с пирогом, да все с творогом», — думал Максим. Будто командир поверженного войска, он с тоской обвел взором поле боя, тесно завешанное картинами — все они были в мясистой, красно-розовой гамме. И назвать их картинами было, честно сказать, сложно — похожи скорее на детские каляки-маляки, которые рисовала Наташкина племянница. Выбросить — жаль, но и хранить в таком количестве длиннорылых принцесс и лошадей, похожих на кроликов, у Наташки тоже не получалось. На работе они переворачивали принцесс рылом вниз и выкладывали на них бутерброды — две золотые шпротины лежат «валетом» на кусочке черного хлеба, крохотный фейерверк укропа, лимон. Наташка деликатно выплевывала горькие косточки в ладошку.

— Это работы Элоизы, — объяснила Майя. Она так жадно смотрела на картины, что Максим совсем загрустил. И всё же слышал какой-то частью слуха, что Элоиза — знаменитая шизофреничка, ее работы всерьез выставляются, и смеяться над ними может только совсем неразвитый зритель.

Максиму Перову нравилось творчество художников-передвижников, а мама любила импрессионистов. Красно-розовые рисунки Элоизы, вероятно, смогли бы заинтересовать Олега Игоревича, но его здесь не было. А Макс видел в них только отражение своего старого страха — безумия.

Почти в каждом рисунке Элоиза изображала обнаженную женскую грудь — она у нее всегда получалась похожей на пончики с кремом. Или на совиную морду. Макс подумал, что в детстве художницу, возможно, напугала обнаженная женская грудь — но делиться мыслями с Майей не стал. Она застывала подолгу перед каждым рисунком, мучение всё длилось. В конце концов швейцарка насмотрелась на эти рисунки и сама стала красной, как будто сошла с одного из них. В галерее было очень жарко.

— Пойдемте, — неохотно сказала Майя. — После таких сильных визуальных переживаний я не всегда могу говорить. Простите.

Через десять минут они уже сворачивали с набережной к «Адлеру». Из ресторана несся веселый, похожий на лай женский хохот. Максим тут же вспомнил свою беду:

— Майя, вы можете поговорить с администратором? В номере рядом со мной кто-то смеется всю ночь.

— Конечно, я поговорю. Можете не волноваться об этом.

Она действительно принялась беседовать с администратором — теперь на смену заступил блондин с осветленной, как носили лет пять назад, челкой. Блондин сосредоточенно хмурился, слушая Майю, а Максим в изначальном смысле слова немцем сидел на диванчике, разглядывая картину в раме. Там был изображен конь чистых кровей и пышных статей. Каждый мускул был прорисован художником так любовно, что картина могла сойти за учебное пособие для ветеринаров.

— На йа, можно идти в номер.

— А что он сказал?

— Сказал, что рядом с вами никто не живет. Там темная комната, кладовка, которую открывают очень редко.

— Но там смеются!

— Максим, вы впервые за границей, и сразу — в Швейцарии. Я думаю, вы слегка возбудились из-за этого.

Или она не слишком хорошо знала русский, или, напротив, знала его слишком хорошо.

— То есть комнату мне не поменяют?

— Сейчас я поднимусь вместе с вами, и мы послушаем, кто и как там смеется. А потом примем решение, гут?

Она уговаривала его как маленького. Даже за руку зачем-то взяла. Ладонь мягкая и белая, словно булочка. Булочки! В номере у него лежит сокровище — пакет, набитый утренними лакомствами. Макс поспешно вызвал лифт, он тут же явился, узенький, как девочка. Пока они ехали, Перов вынужденно разглядывал Майину прозопопею, размышляя о том, что, если она подпрыгнет, лифт совершенно точно остановится. И они застрянут.

Но девочка-лифт остановилась на нужном этаже, и Макс и Майя ступили на красную, в гамме Элоизы, ковровую дорожку.

Там опять было тихо. Майя показала пальцем на дверь комнаты смеха — Максим кивнул, что да, та самая. Ему вдруг стало ясно, что никаких звуков они сегодня не услышат. Майя решительно постучала в дверь — но открылась другая, 15-й номер. Кружевная дамочка, наряженная сегодня в тяжелый твидовый пиджак, нахмурилась при виде Майи, но всё равно кивнула и поздоровалась:

— Халло.

Максим вспомнил, как в детстве играл с девчонками в «Стоп, хали-хало». Девчонки почти всегда уговаривали его, хотя ему самому эта игра казалась глупой. Такой уж он был — делал даже то, что не нравилось, если хорошо попросят.