Опять шипело масло немецких слов, Майя и соседка говорили так долго, что Макс заскучал. Он открыл дверь и ахнул — пакет, на который он так рассчитывал, был пуст и валялся на полу. На столе грустно блестела бутылка водки, недопитая со вчерашнего дня.

Майя вошла следом, улыбнулась. У нее была привычка — Макс заметил это еще в кафе — прижимать пальцами ушные мочки. Она проверяла, на месте ли сережки, но выглядело это так, будто Майя приводит в действие какой-то сложный механизм.

— Соседка говорит, что здесь никого не было, что никакого смеха она не слышала и что ты — странный.

На этих словах швейцарка еще раз улыбнулась. И расстегнула кофточку.

— Я бы выпила, — призналась она. — У тебя там водка, да?

Максим вытащил из сумки то, что осталось от колбасы. Наливая водку, он вдруг вспомнил, как Мишган Кердаков однажды следил в «Эркере» за розливом ликера. Ликер распределял по рюмкам бережливый Петрович. Был женский день, Восьмое марта.

— Ты чё как кошкам? Лей нормально, — велел Мишган.

Петрович трясущимися руками схватил высокую бутыль.

Максим выпил, вцепился зубами в колбасу. Майя тянула водку по капельке, будто вкусный коктейль. Сейчас она вылезет, как джинн, из своих штанов. А грудь у нее, наверное, как на рисунках Элоизы.

«Швейцайки кьясивые».

Макс еле успел добежать до туалета, там его обстоятельно вырвало, а когда он вернулся, Майи в комнате не было. Как и ее сумки, как и пакета с деньгами. Максим побежал к лифту, жал на кнопки, спускался по лестнице, пытался говорить с портье — но славистки и след простыл.

Кажется, он всё испортил. Неудачник. Вбили кол в частокол. Водовоз вез воду из водопровода. Стоп, хали-хало!

Максим упал на кровать в прыжке — как делал подростком, выводя из себя маму. Что делать, что делать?

Когда за стеной раздался хохот, Макс улыбнулся в ответ горько и облегченно — как при встрече с нелюбимым, но неотменимо родным человеком.

— О, рассмейтесь, смехачи! — сказал Перов. И швырнул в стену пустую бутылку из-под «Пшеничной». Бутылка почему-то не разбилась, а мягко отскочила от стены и упала на кровать.

— А говорили, не знаете Хлебникова, — услышал он за спиной. Майя! Она стояла на пороге, покусывая локон. А потом вдруг подняла сумку в воздух — и прислушалась к ней, будто в сумке звонил телефон. У этой девушки был поистине неиссякаемый запас странных привычек.

— Я договорилась, вас переведут в другой отель. Он в двух кварталах. Собирайтесь! Максим, вы слышите меня? Соберитесь! Да не бутылку! Бутылку вы можете оставить.

— Все-таки кто там смеялся? — спросил Максим, когда они уже выписались из «Адлера».

Майя не ответила.

В новой гостинице, названия которой изможденный Перов не запомнил, Майя заставила его пересчитать деньги, потом погладила по голове и ушла. Пол скрипел под ней, как под тачкой.

Максим забыл о голоде, о Наташкиных туфлях, он забыл даже о Сигове. Сил хватило только на то, чтобы уложить под подушку пакет с деньгами.

…Может, там, в номере, жил болящий родственник хозяев отеля? Сумасшедший, безумный Макс? Сдать в дурдом жалко и дорого — а тут живет себе под присмотром, спит, ест. Ну, смеется иногда, так и что? Максим думал об этом недолго, он быстро уснул. А ночью проснулся… от смеха за стеной. Его прокручивали, будто в записи, раз за разом, один, другой, третий и так далее — до лежащей, упавшей на бок от бессилия или от смеха восьмерки. До полной бесконечности.

Нам, из ближайшего будущего, очень хотелось бы, чтобы эта история окончилась хорошо — хотя бы для Максима Перова. Но закончилось всё, как обычно, плохо.

Даже мы, из будущего, что можем мы знать о безумии? Не больше, чем о смерти, снах и коме. Что, если это и вправду — кома? Что, если сумасшедшие всё слышат и понимают, но не могут даже моргнуть в ответ?

Или это сон, где надо бежать, спасаться, а у тебя ноги ватные и будто прибиты к земле.

Или — смерть, когда мы оплакиваем безумного, а его душа в это время ходит рядом с нами, мягко касаясь, но мы не видим и не чувствуем ее, не можем даже моргнуть в ответ?

Группа студентов топталась перед входом в отделение.

Доктор, сдержанно приветствующий гостей — жданных, но не нужных, — был слегка похож на Фрейда, и ему нравилось это сходство — он подчеркивал его сколько мог. Очки-кругляшки, бородка, морщина на переносице в виде летящей чайки. Впечатление смазывал разве что шрам на щеке — полукруглый, похожий на растущий месяц. Студенты старались не смотреть на шрам, но он притягивал, как вторая улыбка на лице. Тем более улыбки первой от Олега Игоревича дождаться было непросто.