Париж Ады, как у многих русских, вырос из груды книг. Вместо домов — тома Дюма, Гюго, Флобера, Золя, Мопассана, Сартра, Камю, Гюисманса и Монтерлана. У Бодлера — целая улица, у Рембо — аллея, у Верлена — площадь. Еще и Хемингуэй, и любимый Ремарк, и Кортасар. И Маяковский. И Волошин — «…Парижа я люблю осенний строгий плен и пятна ржавые сбежавшей позолоты». И Цветаева — «В большом и радостном Париже».

Аде — восемнадцать, недавно она сдала первую в жизни сессию. Прилично сдала и легко — как пустую стеклотару, если жить рядом с приемным пунктом.

Город из книг однажды станет живым городом — но эти «однажды», «когда-нибудь» и «обязательно» уже совсем не утешают.

Хочется, чтобы по-настоящему.

Олень училась этажом выше, на журфаке. Ада этому обстоятельству сочувствовала, но и слегка презирала подругу. Олень не догадывалась, презрение было тихим, как шепот в грозу. После занятий они встречались на лестнице, под бюстом Горького. Шли домой, курили, пили кислое вино в кафе «Ветерок» на Плотинке.

Обсуждали: мальчиков, книжки, которые надо читать по программе, и книжки, которые хочется прочитать просто так, а еще — музыку одной знакомой группы, неудачный стиль одежды девушки по имени Эль-Маша (криминальное злоупотребление самовязанными по журналу «Бурда Моден» кофтами) и Париж.

Любимое слово Олени — «обсуждать». Сейчас она ведет в интернете телепрограмму, где всё обсуждается в самых дотошных подробностях. Ада ждет выпусков этой программы так, как в детстве ждала показа фильма «Д’Артаньян и три мушкетера», где огорчали только вязаная кофта гасконца (прямо как у Эль-Маши) и утомительное количество песен. Чуть что, сразу три куплета. Тем не менее Ада смотрела и вечерний показ, и утренний повтор — ценность фильма была столь велика, что он отбрасывал сияние даже на соседние передачи. Ада усаживалась перед телевизором за два часа до начала — и радость закипала в ней с каждой минутой, как вода в кастрюльке.

Был еще и французский фильм — комедия «Четыре мушкетера», его крутили в киноконцертном театре «Космос». Видела раз десять, не меньше. Всё неправильно было в этом фильме: и название, и то, что главные герои — слуги, а не их хозяева. Зато там была настоящая Франция, а не Львов с Одессой.

Ада выцарапывала Париж отовсюду, по капельке собирала — даже из журнала «Крокодил», который любила бабушка. На последнем развороте — анекдоты из зарубежной печати, с иллюстрациями. Неважно, о чем, смешные или нет — важно, что внизу указывался источник, «Пари Матч». Закроешь глаза — остальное можно додумать.

Париж ручной сборки. Хенд-мейд.

Французский язык для Ады — как дрель для слесаря. Инструмент! Никакой особенной любви, ей всегда был ближе немецкий. Немецкий — система, где всё понятно и хорошо работает, а французский — музыка, ее нужно слушать, а не разбирать по нотам и аккордам. Но раз дрель, значит — учить. Париж стоит мессы.

Под утро Аде снится одноклассник Дима — хотя в жизни они просто друзья. Недавно Дима сам сделал в домашних условиях ликер «Адвокат» и позвал их с Оленью в гости. Пришли, но к Диминой маме некстати заявились родственники — и он вынес бутыль в подъезд. Там и пили. Вкусный ликер, сгущенка с водкой.

Такими были все дни, одинаково счастливые и разнообразно несчастные. Мама в соседней комнате вешала люстру, упала — а Ада даже не услышала из-за своей музыки. К началу второго курса уже никто не визжал про Казанову — в ход пошли старые французские пластинки, Дима привез с Шувакишского рынка — «тучи». Никому не нужны, но Аде — самое то. Спасибо, Дима! Тебя уже нет, так вот хотя бы здесь написать тебе спасибо за всё — и за «Адвокат», и за эту «тучу», куда ты взял Аду лишь раз, и вас тут же оштрафовали за безбилетный проезд и гнали через всю электричку, как отару овец. И еще за то, что выкрал у отца ключи от машины и возил Аду с Оленью по городу, а влюблен был между тем совсем в другую девочку.

Олень в тот год выяснила, в чем состоит главное достоинство журналистики. Оказывается, слово «интервью» открывает все двери, даже лучше, чем ногой. Все до единого, кем бы ни были, как бы высоко ни вскарабкались, тут же откликались — а потом говорили о себе так долго и подробно, что Олень едва не засыпала над диктофоном. Однажды выключила, попрощалась вежливо, а собеседник как закричит: «Я еще кое-что вспомнил! Включай!» О себе все любят, это Олень вычитала вначале в библии переходного периода — у Карнеги, а потом подтвердила с помощью полевых испытаний. Да, интервью давали все — но далеко не все интересовались, что Олень сделает впоследствии с добытой записью. Она была ленива, как часто бывают ленивы крупные добрые девушки — то есть если заштопать или борщ, то пожалуйста. А вот расшифровывать чужие слова и мысли лучше в другой раз, или пусть кто-нибудь другой сделает. Частенько Олень писала поверх одного интервью другое — мысли терялись, наслаивались одна на другую, но кое-что она всё же успевала превращать в статьи — их потом печатали в газетах, присылали гонорары. Хотя главным были не гонорары — главной была открытая дверь. Благодаря интервью появлялись возможности, шансы, новые люди — протяни руку и выбирай. Олень легко знакомилась и столь же легко забывала имена, лица, голоса на пленке — такие недолговечные…

Голосам на Адиных пластинках повезло больше. Она слушала их по кругу (и на «круге» — старом папином вертаке). Железный голос Пиаф — слушаешь и чувствуешь себя так, словно лизнула батарейку. Мистингетт дерзко не то пела, не то выкрикивала, что она парижская девчонка, gosse de Paris. (Что скажешь — повезло.) У Мирей Матьё на фото — несомненно, деревянная прическа. Ада научилась любить их всех — Паташу, Марка и Андре, Жюльет Греко, Люсьен Делиль. И, конечно, Адамо, Мориса Шевалье, Ива Монтана… Екатеринбург в те годы утопал в белых розах ласковых мальчиков, но Ада даже не знала точно, как эти мальчики называются. Ей всё равно было, модно или немодно, — главное, чтобы про Париж. «О, Пари!» Хотите пари, что уеду в Пари?