Олень часто называли «девушкой с веслом», она этого терпеть не могла, потому что и в самом деле была похожа на гипсовую статую из ЦПКиО.

Объяснить такое парижанину — никакого языка не хватит. Да и не стал бы парижанин слушать уборщицу из кинотеатра. Все вежливо смотрели мимо.

Французского языка становилось в жизни Ады всё больше с каждым днем — как в начале «Войны и мира». По-русски говорили только с Татианой, но встречались редко — обе работали, а у Татианы еще и семья. Муж-француз, который был всем хорош, кроме того, что потерял недавно место. И дочь Шарлотт — как просочилось из некоторых намеков, мадемуазель с фанабериями. Жили они далеко, за Периферик. Станция метро «Tеlеgraphe».

Ада отмывала кинотеатр шесть дней в неделю, бесплатно смотрела фильмы. Кресла в зале были красные, плюшевые. Зрители разговаривали в голос, когда шел журнал, но во время фильма молчали, как мертвые. По дороге в хостел Ада покупала у темно-коричневого продавца точно такие же темно-коричневые, раскаленные каштаны в газетном кульке.

Зима была очень долгой.

Рождество Ада отметила походом в «Макдоналдс». В новогоднюю ночь позвонила домой.

Мама старалась говорить спокойно. Так стараются говорить с сумасшедшими:

— Ты когда вернешься, доченька?

— Мама, я не собираюсь возвращаться.

— А что ты там делаешь?

— Я работаю. И мне просто нравится жить в этом городе.

— Доченька, а мы как же?

— Устроюсь, и вы ко мне приедете.

— Отец! — крикнула мама. — Иди к телефону. Ада.

Дала понять таким образом, что не желает с ней больше говорить.

Ну и ладно.

Папа спросил:

— У тебя деньги есть? Сообщи адрес, я вышлю. И у Петровича скоро кто-то поедет во Францию, могу передать.

— Папочка, у меня всё есть. И я тебя очень люблю. Очень.

Монеты закончились, но Ада еще сколько-то стояла в будке — как будто рядом с папой.

Жизнь Ады в Париже — уборка, фильмы на французском, туалеты. В перерыве — сэндвич со вкусом бумаги. Опять уборка. Потом, уставшая, домой — мимо невидимого города в свою общагу. Назвать можно каким угодно хостелом, всё равно — общага. В Екатеринбурге студентка Ада в общежитии была всего лишь раз, на приеме у спортврача. А здесь — просто каким-то старожилом стала. Соседи быстро менялись, только Ада задержалась. Но потом и ей намекнули, что в хостеле так долго не живут — есть максимальный срок пребывания, и он совсем скоро закончится.

Париж стал невидимым, потому что любоваться некогда и нечем. Чувства не работают. «Париж в ночи мне чужд и жалок». Но всё равно — рядом и любимый. В ближайшее воскресенье Ада пойдет на выставку в Гран-Пале. И еще она ни разу не была в Венсеннском замке, а Татиана говорит, что он произвел на нее в свое время сильнейшее впечатление.

В ближайшее воскресенье Ада спала почти до восьми, а потом вместо выставки и замка уселась в кафе — как Симона де Бовуар. И стала писать папе с мамой очередное письмо — листы забиты строчками, как перфокарта.

За соседним столиком расположилась типичная для левого берега парочка — профессорша в вязаной кофте и юный студент. Она просматривает его работу, он косится на Аду. А что? На ней не написано «уборщица».

Вот выйти бы замуж за такого студента, мечтает Ада. Он славный, немного похож на Алешу, но изящнее. Смуглый, тонкий, гладкий — как деревянная статуя в музее Клюни. Хорошо бы он оказался французом с русскими корнями — чтобы знал язык. Ада перевелась бы в Сорбонну. А что? На своем курсе она была одной из лучших.

Мечту о Сорбонне Татиана перечеркнула крест-накрест.

Русских в те годы там почти не было, «мы для них — такой же экзотик, как японцы». Не зря в переводе с французского «этранже» — не только «иностранец», но еще и «чужой».

Только лет через пять в Париже появилось столько русских, что это уже никакой не «экзотик», а правда жизни. Туристки подметали парижские мостовые полами норковых шуб, богатые дети поступали кто в Нантер, а кто и в четвертую Сорбонну.

Студент раскраснелся под взглядами Ады — а может, еще и профессорша его пристыдила за плохо раскрытую тему и неточные ссылки. Что-то она там ему такое объясняла. Кофе — остыл у обоих.

Ада раскрывала в своем письме тему любви к Парижу.

За что я люблю этот город?

А ни за что.

Люблю — и всё.

Интересно, вот когда женщина жертвует собой (и другими) ради любви к мужчине или родине, науке или ребенку — этим принято восхищаться. Дескать, такой силы любовь, что она просто не могла ничего с собой поделать.

Но почему нельзя так любить город?

Ада поставила сразу три вопросительных знака — все похожи на басовый ключ. Она училась в музыкальной школе, потому что папа так хотел. Ради него оттрубила полный семилетний срок. Сонатины Кулау, этюды Черни, Шуман на выпускном.