Гнатюк по справедливости разделил подарки, а кисет отложил.

— Подождем, подумаем, — сказал он, — надо, чтобы никому не было обидно, — и дал команду: — Казак Мазуренко, будь добрый, вскрывай вверенную нам бутыль, снимай пробу и докладывай, что там имеется.

Гаврила очень ловко откупорил бутыль, припал к горлышку одной ноздрей и, прижмурясь, втянул в себя воздух. Потом плеснул из бутыли на ладонь, опять понюхал и кинул вино с ладони в рот. Пополоскал нёбо, проглотил и вытянул губы трубочкой. Пока он все это проделывал, пластуны смотрели на него не отрываясь.

— Ну, как? — первый не выдержал Гуща.

— Ка-бер-не, — по слогам произнес Мазуренко. — Самое настоящее каберне, братцы!

Достали кружки, Полунин стал резать сало на закуску.

— Э, нет, — запротестовал Гаврила, — кто же каберне салом заедает. Это ж вино сухое, тонкое, его надо чем-нибудь поделикатней… Грушки сушеные, грушки давайте… А сало потом, когда аппетит разгорится…

Мазуренко быстро двигался вокруг стола, возбужденный и сияющий: расставлял кружки, раскладывал закуску, и под его умелыми руками всему находилось наилучшее место, а стол приобретал живописный и привлекательный вид. Когда все было готово, он три раза хлопнул в ладоши и пригласил товарищей к столу, хотя они и так сидели рядом.

Сержант поднял кружку и произнес тост:

— За тех славных тружеников, — сказал он, — которые помнят о нас и куют победу в тылу денно и нощно.

— Бабы сейчас там главная сила, — со вздохом произнес Гуща.

— За наших славных женщин, — еще выше поднял кружку Гнатюк, — за нашу победу над коварными и вероломными гитлеровскими бандитами.

Пластуны чокнулись и выпили за победу и за женщин, которые ковали победу в тылу. Каждый подумал о своей самой родной и желанной, и в блиндаже на минуту сделалось так тихо, что слышно было, как осыпалась струйка земли за фанерной обивкой.

Судьбу кисета определили на следующий день — было решено принять его на вооружение отделения и пользоваться поочередно. И стал ходить кисет по рукам — то у одного погостит, то у другого, то у третьего. Курили из него и душистый табачок, и крепчайшую махру «вырви глаз», и сушеный березовый лист — случалось и такое. Кисет был предметом зависти во всей сотне, в обмен на него предлагали немало ценных вещей, но подчиненные Гнатюка берегли подарок кубанских женщин и ни на какие соблазны не поддавались. В час короткого солдатского отдыха любили они покурить из того кисета, полюбоваться его рисунком и поговорить за доброй цигаркой о родных краях. Словом, кисет тот был для них уже и не простой, а как бы со значением.

Ранней весной 1945 года пластуны вышли к Одеру. Несколько подразделений с ходу форсировали реку и закрепились на той стороне. Образовался маленький, один из самых первых на западном берегу Одера, плацдарм. Гитлеровцы, конечно, попытались столкнуть наши подразделения в воду, завязался тяжелый бой, который длился несколько дней.

Моста через Одер в том месте не было, подвозили боеприпасы и подкрепление на подручных средствах по ночам, а гитлеровцы посуху непрерывно подбрасывали свежие силы, и защитникам плацдарма приходилось туго. Однако держались.

Отделение Гнатюка заняло хутор — три каменных строения — два жилых и один длинный приземистый скотный двор. Вокруг пустые холмы, на горизонте черная кромка леса. Гитлеровцы бросились в контратаку, и Гнатюку пришлось податься назад, но отойти успели не все: в крайнем доме остались Гуща и Мазуренко.

Гаврила первый сообразил, что их отрезали.

— Слышь, Вася, — оказал он товарищу, — мы с тобой в котел попали.

— В какой котел? — не понял Гуща.

— В окружение, — пояснил Мазуренко, — наши-то назад подались, во-он за тот холмик.

Гуща присмотрелся к тому, что делается на хуторе, и протянул неопределенно:

— Да-а.

— Вот тебе и да-а, — вздохнул Гаврила. — Что делать будем?

— Побачимо, — строго ответил Гуща.

Они завалили входную дверь, шкафами и ящиками забаррикадировали три окна, оставив свободными два — одно смотрело на запад, другое на юг. На их счастье, дом был прочный, как крепость: стены толстые, двери дубовые, окованы железом, окна маленькие, точно бойницы. Комнаты низкие, длинные, похожие на сундуки, набитые неуклюжей рухлядью. На стенах в дубовых рамках пестрые картинки: пастушки, апостолы, рыцарские турниры. И фотографии: хозяин — деревянный человек с усами-щетками, его супруга — пухлая женщина с коровьими глазами, какие-то молодые люди в военной форме — должно быть, сыновья.

— Куркули, — кивнул головой на фотографии Гаврила.

— Хуторяне, — подтвердил Гуща, — сразу видно, что сволочи.

В дверь застучали, потом несколько раз выстрелили. Василий пристроился у окна и ответил из карабина. Завязалась перестрелка. Гитлеровцы стали подбираться к окнам и подошли уже совсем близко, но в это время с нашей стороны по хутору ударили из минометов. Немецкие солдаты оставили дом в покое. Однако ненадолго. За день они четыре раза пытались атаковать его. В последний раз подобрались близко и даже бросали гранаты с длинными ручками. Гранаты пластунам вреда не причинили, а вот одной автоматной очередью крепко задело Гаврилу Мазуренко: в голову, под ключицу и в руку — сразу три ранения.