— Сберегли, значит, — улыбнулся Гаврила. И вспомнил ту ночь, когда он лежал возле немецкого хутора и ждал Василия. И как нес его Василий Гуща на руках, точно младенца. Вспомнил и проговорил с горечью: — Эх, Василий, Василий… А кисет-то вроде память по нем…

И не только у Гаврилы Мазуренко, у всех казаков в отделении были с тем кисетом теперь связаны свои воспоминания — много табачку из него покурили и в окопах, и на привалах, и в короткие передышки на поле боя, когда от одной мины до другой затяжку еле успеешь сделать… Словом, дорогой то был для казаков кисет.

Хорош был гостеприимный чешский городок, однако пора было с ним прощаться: уже подавали команду строиться. Скоро и площадь с незнакомым памятником, и старички в манишках, и Франтишек Прохазка с кисетом остались позади. Пластуны шли дальше на запад, к ликующей Праге, через празднично украшенные города и села, мимо чехов, которые дарили им цветы и улыбки.

Осень тысяча девятьсот сорок четвертого года застала пластунские батальоны на правом берегу Вислы. В конце августа и в начале сентября тут шли тяжелые бои, но потом наступило затишье, обе стороны закопались глубоко в землю, «сели» в оборону. Где-то на других участках огромного фронта велись активные действия, наши части наступали, брали города, зажимали противника в «клещи», а тут жизнь шла медленно и однообразно: артиллерийские и минометные дуэли, поиски разведчиков, ленивые перестрелки по ночам, изредка — разведка боем.

Наладился окопный быт, со своим распорядком, со своими тревогами, радостями и развлечениями. Каждый батальон одну или две сотни держал в «тылу» — километрах в трех от переднего края. Казаки тут отдыхали от окопной службы, приводили себя в порядок и занимались, готовясь к наступлению. Время от времени сотни менялись.

Третья сотня, когда ее подменили, расположилась в пустом, покинутом жителями селе. Люди ушли отсюда не по доброй воле: в августе, когда наши части вели наступление, гитлеровцы угнали население прифронтовых деревень куда-то на запад. Тяжелое впечатление производили при первом знакомстве безлюдные селения: глухо в них и жутко, будто мор тут случился. Подслеповатые окошки смотрят на пустые улицы мертво, ни курица не прокудахчет, ни поросенок не завизжит, только изредка одичавшая кошка, блеснув безумными глазами, тенью метнется из хаты в картофельные гряды. В хатах полумрак, пустые столы и лавки, угрюмые печи и легкий шорох — не то мыши, не то тараканы разбегаются. В иных горницах на полу черепки, обрывки лоскутных одеял, детские рубашонки, видно, что люди уходили поспешно, скорее всего их подгоняли прикладами.

В таком вот селе и расположилась выведенная из окопов третья сотня. Правда, предшественники, казаки первой сотни, успели обжить пустые хаты, но — солдат свой уют уносит с собой, и новым постояльцам пришлось устраиваться по-своему и почти что заново. Прежде всего определилась кухня: стала, замаскировалась, обросла навесами, шалашиками, укрытиями. От нее разбежались тропки во все стороны, и сразу запахло жилым, и все вокруг оживилось, посветлело, словно улыбка тронула унылый лик старого села.

Погода стояла серая, скучная, но и у нее имелись свои преимущества — она была нелетная. В один из таких тусклых дней возле дома, где жил парторг третьей сотни сержант Иван Плетнев, вдруг появилась, как из-под земли выросла, женщина неопределенного возраста. Одета она была в длинную, до земли, рваную и очень грязную юбку, в куцую, леопардовой расцветки меховую кофту с одним рукавом, голова повязана обрывком синей ситцевой рубахи. Личико у женщины было маленькое, сморщенное, с голодными отеками. Увидев Плетнева, она, как дикая кошка, бросилась в огород. Сержант не погнался за ней, только окликнул:

— Постой, ты кто такая?

Она не ответила. Стояла и смотрела на Плетнева исподлобья. Сержант пожал плечами и еще раз сказал:

— Кто такая, откуда? Да иди ж ты ближе, чего боишься, не съем.

И в голосе, и в лице, и во всей фигуре Плетнева было много спокойной доброты, которая располагала к доверию. Женщина медленно подошла к сержанту. Он рассмотрел ее получше, и сердце его дрогнуло: перед ним стояла девочка со старушечьим лицом.

— Как звать-то тебя? — тихо спросил Плетнев.

— Зося.

— Зоя по-нашему, так, что ли?

— Так, пан, так, — покорно подтвердила девочка.

Плетнев кашлянул в кулак, посмотрел на серое небо и предложил:

— Заходи в хату, что ли.

Девочка робко, боком вошла в хату, стала у порога и обвела взглядом горницу. Рот ее покривился, она закрыла лицо ладошками и заплакала. Сержант подвел ее к лавке, усадил и попробовал успокоить. Он положил свою ладонь ей на плечо, нагнулся, пытаясь заглянуть девочке в лицо, но та еще ниже опустила голову и еще горше заплакала. Под ладонью парторга вздрагивали, бились худенькие — кости да кожа — детские плечики, и он почувствовал, как у него к горлу подкатывает и душит крутой ком. Плетнев выпрямился и крикнул резко не то на Зосю, не то на себя: