— А гранатку положи пока, сестрица. Вот тут, на порожек… Положи, положи…

Галина положила гранату на порог, медленно и нерешительно отвела от нее руку, но тотчас, виновато взглянув на пластуна, опять схватила ее.

— Она не тяжелая, — будто оправдываясь, шепнула девушка.

И казак, поняв ее состояние, не настаивал.

Так и не выпуская гранату из руки, Галина подошла к сержанту и опустилась рядом с ним на одно колено. Он благодарно взглянул на девушку, а она ласково зашептала:

— Ничего, их сейчас отгонят, ты лежи спокойно, — и провела рукой по его волосам и по небритой щеке.

По крыше подвала опять кто-то пробежал. И опять все долгим взглядом посмотрели на перекрытие.

Несколько минут снаружи стояла мучительная тишина. И в подвале все сидели тихо, стараясь дышать неслышно. Галина первая не выдержала этой тишины, встала и на цыпочках двинулась к лестнице, намереваясь подняться к дверям и послушать, что же там, наверху, происходит. Но пластун с автоматом остановил ее и рукой показал — садись, мол, садись.

И вдруг тишину разорвали частые выстрелы. Они густо трещали справа, потом прямо у дверей подвала неистово забил автомат и так же неожиданно, как заработал, умолк.

Стрельба стала удаляться.

В это время в двери подвала громко застучали.

Галина вскочила, переглянулась с лейтенантом и застыла на месте. Казак с автоматом посмотрел на нее, погрозил пальцем и, отвернувшись, пригнулся к автомату.

В двери еще постучали, на этот раз громче и настойчивее. Вслед за стуком раздался голос Ивана Плетнева:

— Галина! Живые вы там? Открой.

— Свои, — сказал пластун, опуская автомат.

Галина птицей пролетела мимо него к дверям и отодвинула засов. Дверь открылась, и в подвале стало светло. Парторг шагнул на лестницу.

— Все в порядке? — спросил он.

— В порядке, — оказала Галина и посмотрела на гранату, которую все еще держала в руке.

Плетнев спустился к раненым, а она села прямо на пороге и, положив рядом гранату, стала сжимать и разжимать занемевшие пальцы. Потом привычно потянулась к затылку, вытащила, из развернувшейся прически шпильки и, держа их чуть вздрагивающими губами, ловко закрутила волосы.

Вскоре подошла санитарная подвода, и раненых стали выносить из подвала. Лейтенант приказал санитарам забрать сначала сержанта и пластуна с перебинтованной ногой. Бабенко выносили последним. У входа в подвал лицом вниз лежал убитый гитлеровский автоматчик. Лейтенант безразлично посмотрел на него и отвернулся. Рядом с носилками шла медсестра.

— Галина! — сказал Бабенко.

Она посмотрела на него суровыми глазами.

— Прости меня, — лейтенант здоровой рукой поймал ее руку и сжал, как мог, крепко. Она кивнула головой и чуть заметно улыбнулась.

Впереди идущий санитар споткнулся и тряхнул носилки.

— Осторожно, — строго сказала Галина, — не дрова несете, — и еще раз посмотрела на лейтенанта, пряча в уголках губ улыбку.

Когда в политотделе собирались комсорги, самым невидным среди них был Семен Давин. Помощник начальника политотдела по комсомолу Евгений Валивач в красном бешмете, Володя Ковалевский в шароварах «як сине море», плечистый, плотно сбитый Кошкин в кубанке с малиновым верхом, чубатый красавец Даньшин… Да кого ни возьми, все рослые, сильные, кровь с молоком хлопцы. А Семен Давин и ростом мал, и сложения хлипкого, только глаза у него — большие, темные, всегда задумчивые, словно смотрит он куда-то вдаль.

— Мечтатель, — говорили о нем товарищи.

До службы в армии Давин работал счетоводом. А хотелось ему стать писателем, и по вечерам он писал роман из жизни революционеров. Главным действующим лицом в романе был молодой революционер, влюбленный в дочь капиталиста. Девушка отвечала ему взаимностью, но ее родители хотели, чтобы он перешел в их лагерь. На этой почве в романе разворачивались умопомрачительные события. Герой произносил монологи на три страницы без знаков препинания, героиня нюхала соли и падала в обморок.

Автор имел весьма смутные представления о времени и деталях быта, о капиталистах он знал, что они живут в «красиво обставленных комнатах» и в трудных случаях жизни «нюхают соли», а подпольщики обязательно собирались тайно и почем зря ругали капиталистов и помещиков.

Однако недостаточная осведомленность в деталях быта не мешала автору: он вообще не утруждал себя описаниями, предпочитая диалог и стремительное действие. Писал Давин быстро, увлеченно и самозабвенно, засиживаясь до вторых петухов. Когда очень уж хотелось спать, переворачивал табурет ножками вверх. Сидеть было неудобно, зато сонливость проходила. Но однажды и это испытанное средство не помогло: провалившись между ножками табурета, Семен заснул, уронив голову на край стола.