Папироса у старшины погасла. Он достал спички и раскурил ее. Василий опять поежился. Ветер утих, но сверху опускался плотный серый туман. Слабая лампочка, висевшая над входом в казарму, совсем потускнела, стала матовой. Паровозные гудки со станции доносились все глуше, точно вязли в тумане.

Полчаса тому назад Прохоров никому бы не сказал о своих сомнениях, а сейчас ему очень захотелось поделиться ими со старшиной, и он все рассказал ему.

— Надо было обоим внушение сделать, — выслушав, заметил Звягин, — и Барабину, и Ващенко. В уставе-то как записано? Не оставлять без воздействия ни одного проступка, — старшина поднял указательный палец и многозначительно покачал им. — Наказывать, конечно, не обязательно, это уж в крайнем случае, но без внимания нарушения оставлять нельзя. А ты оставил, как бы мимо прошел… Ты говоришь, Барабин и солдат исправный и парень хороший. Может быть, оно и так. Это тебе плюс, что умеешь в людях хорошее видеть. Только за хорошее плохое прощать нельзя, не имеешь на то права, потому что командир обязан в солдатах хорошее поощрять, а плохое — изничтожать, — и Звягин рубанул воздух ладонью.

Справа, должно быть у штаба, послышались четкие шаги, они приближались, становились громче.

— Нарушаем мы… — сказал старшина, вставая. — Спать тебе надо, сержант, иди, иди…

Ващенко беспомощно висел на турнике, ноги у него слегка покачивались, как привязанные.

— Ну, ну, подтягивайтесь, — подбадривал его Прохоров и даже помог солдату подтянуться на перекладине, но из этого тоже ничего не получалось. Ващенко делал вид, что старается, а у него не выходит, однако сержант отлично понимал, что солдат хитрит.

Прохоров отошел, и Ващенко тяжело спрыгнул на землю. Сержант почувствовал, как поднимается в нем раздражение против солдата. С этим Ващенко сплошные неприятности. Он хитрит, лодырничает, отлынивает от работы. Отделение было в наряде на кухне, Ващенко забрался в хлеборезку и уснул там под столом, потом съел миску горохового концентрата, и его пришлось отправить в санчасть. Утром и после мертвого часа он одевается медленней всех, опаздывает в строй, на занятиях по физической подготовке прикидывается совсем немощным. Когда Прохоров начинает стыдить его, он принимает унылый вид и молчит.

Вот и сейчас он стоит ссутулясь, уныло глядя в землю.

— Станьте как следует.

Ващенко выпрямился, поднял голову, но смотрит все равно мимо Прохорова. Глаза у него коричневые, круглые, в них можно прочесть упрямое безразличие ко всему, что здесь происходит, к тому, что сейчас скажет и сделает стоящий против него сержант.

Стараясь подавить раздражение, Прохоров сказал:

— По физо вы хуже всех занимаетесь, Ващенко. Тянете назад все отделение. Мягких тоже нелегко даются занятия, но он старается, а вы — нет…

Солдат молчал. И это молчание раздражает сержанта еще больше.

— Что вы молчите? — повысил он голос.

Ващенко сморгнул, в глазах у него мелькнуло осмысленное выражение, но тотчас исчезло.

— Не умею я, — ответил он.

Прохорову захотелось крикнуть: «Врешь, лодырь ты, работы не любишь, труда боишься…», но он не крикнул, а только сжал и разжал кулаки и произнес сквозь зубы:

— Вечером будете заниматься отдельно… Я сам буду с вами заниматься.

Перед ужином, когда все отдыхали, занимаясь своими личными делами, Прохоров и Ващенко отправились в спортгородок. Солдат опять беспомощно болтался на турнике, мешком проваливался между брусьями, неуклюже бросался на коня и, не перепрыгнув его, а сев на снаряд верхом, медленно, боком сползал на землю. Все это он делал лениво, безразлично, вид его словно говорил сержанту: «Давай, давай, усердствуй, я посмотрю, надолго ли у тебя хватит терпения, наверное, ненадолго, утомишься и оставишь меня в покое…»

Но Прохоров набрался терпения, довел-таки солдата до того, что он вспотел и один раз перепрыгнул через снаряд.

— Когда захотите, можете, — заметил сержант.

Солдат промолчал, только вздохнул и нахмурился еще больше.

Когда они возвращались в казарму, Прохоров размышлял о том, какие все-таки люди разные. Вот, к примеру, Мягких и Ващенко — оба колхозники, чуть ли не земляки, работали до армии будто в одинаковых условиях, а общего между ними почти ничего и нет. Мягких — старательный, исполнительный, доброжелательный к людям человек. Ващенко — угрюм, ленив, с товарищами живет плохо. Раньше Прохоров жил с людьми на одних правах, и разность их характеров не очень трогала его — с хорошим парнем можно было подружить, а если не нравился ему человек, можно было держаться от него поодаль. А теперь он командир и должен одинаково работать со всеми солдатами в отделении — и с теми, которые ему нравятся, и с такими вот, как Ващенко»

Утром солдат отправили на хозяйственные работы. Группу в тридцать человек, куда вошло и отделение Прохорова, отрядили на разгрузку платформ с бутовым камнем для стройки, что велась в городке. Старшим группы Звягин назначил Василия.

Идя справа и чуть позади строя, сержант старательно приветствовал встречных офицеров и время от времени обшаривал глазами дорогу впереди — не покажется ли начальство, которому надо отдавать честь в строю. Не упускал из виду он и своих подчиненных. Это умение все замечать, видеть вокруг себя, которое еще недоступно молодым солдатам, стало для него уже привычкой.