Дождь прекратился. И ветер тоже. В облаках мелькала нарождающаяся луна; я то спускался, то поднимался на холмы и шел через лес, не обращая внимания на темноту. Места были знакомые, я был почти дома.

Ноги сами находили дорогу, и я не мешал мыслям идти своим путем, который привел их обратно во Фредрикстад. Они вернулись к дому Халвора Юстесена, где я снова и снова стоял у окна и видел, как нунций достает из складок одежды пузырек и поднимает его над столом. И каждый раз эта картина останавливалась в моей голове, обращаясь в лед, – рука нунция висела над бутылкой с бренневином и бокалом, висела неподвижно, пока наконец не растворялась в воздухе, и я видел мертвого Юстесена, лежавшего в алькове. Он лежал скрюченный, и каждая его черта свидетельствовала о боли.

И, тем не менее, меня грызло сомнение. Независимо от того, сколько раз эта картина вставала у меня перед глазами, из пузырька так ничего и не вылилось.

Возникал естественный вопрос: а вылил ли вообще нунций из него хоть каплю? И попало ли это в бокал Юстесена? Если да, то что это было? И зачем?

Я позволил себе считать, что на первые два вопроса я уже ответил. Ибо зачем держать пузырек над стаканом, так ничего в него и не вылив? Это было бессмысленно. Было бы логичнее ответить на эти вопросы “да” – да, он что-то налил в стакан.

На третий вопрос следовало ответить: “яд”. Я видел у Юстесена все признаки отравления – на теле, на языке, в глазах, не говоря уже о случившемся у него поносе и рвоте, столь сильной, что его блевотина забрызгала всю портьеру алькова. Я был уверен, что Томас тоже пришел бы к такому же заключению. Но сказать более точно, что это был за яд, я не мог, мои познания в токсикологии были крайне ограниченны.

И на последний вопрос сейчас было так же трудно ответить, как и тогда, когда я подъезжал к Моссу. Ответ на него знал, по-видимому, только сам нунций дей Конти, но у меня не было никакого желания задавать ему этот вопрос. Больше всего мне хотелось забыть о том, что мне было поручено, и уехать куда-нибудь подальше от папского посла и всех неприятностей, шедших за ним по пятам.

Хотя я хорошо знал окрестность, в игре лунного света мне начала мерещиться всякая чертовщина. Сердце никак не желало успокаиваться, и постепенно я сообразил, что все дело в том, что моя шея панически боится петли.

Во время осмотра трупа я пришел к твердому выводу, что нунций дей Конти виновен в смерти Юстесена. Кто другой мог случайно оказаться в доме бедного крестьянина, плеснуть ему яду в бокал и оставить умирать именно в ту ночь, когда его посетил папский посол, к тому же замеченный с подозрительным пузырьком в руке? Иными словами, человек, за жизнь которого я отвечал головой, был виновен в отравлении Юстесена. Когда это откроется – мне было страшно додумать эту мысль до конца, – народ возмутится, если этого человека не закуют в кандалы. Что, безусловно, коснется и меня, отвечающего за него. И если народ не получит одного, он захочет расправиться с другим. А если виновника и задержат, король будет вынужден отпустить его обратно к Папе – естественно, как персону нон грата, – но кто знает, как это скажется на шее Петтера Хорттена? Едва ли король будет в восторге от такого подданного.

Когда все это дошло до меня, я поспешил убедить городского судью Мунка в том, что Халвор Юстесен умер от внезапного недомогания или болезни и что я, секретарь профессора Буберга, как это ни прискорбно, неправильно использовал логику и метод дедукции. Моей уверенности в себе было нелегко проглотить такую пилюлю, но для моего здоровья в будущем это было необходимо. Так я рассудил во Фредрикстаде.

Однако и теперь, когда у меня было время спокойно все обдумать, не делая поспешных выводов, я пришел к такому же решению. Все указывало на нунция, однако посланец Папы должен был остаться на свободе.

Неожиданно в моих мыслях всплыла фамилия Молесуорт, и я понимал, почему, хотя это не давало прямого ответа на мои вопросы.

За несколько дней до моего отъезда в Норвегию мы с Томасом говорили о том, что король, несомненно, желает, чтобы папский посланец чувствовал себя в Норвегии как можно лучше. В своем циркуляре, разосланном чиновникам столицы, Фредерик IV обязывал их сделать все, чтобы наше государство предстало перед посланцем Папы в лучшем виде. “Король, несомненно, помнит то, что в последний раз писали про Данию”, – сказал Томас с жесткой улыбкой и объяснил мне, в чем дело.

Десять лет тому назад в Копенгаген прибыл английский посол Роберт Молесуорт, чтобы заключить договор о датских наемниках в Англии. Возникли трудности с оплатой войска, но Молесуорт добился такого решения вопроса, которое устраивало и короля Кристиана V, и нового короля Англии Уильяма. После переговоров Молесуорт остался в Дании в качестве посла. На свою беду, сказал Томас, который несколько раз встречался с этим темпераментным господином. Это был желчный холерик и вместе с тем весьма приятный и интересный собеседник, но только до тех пор, пока ему не возражали. На одном торжественном приеме Томас чуть не схватился с ним врукопашную, когда посол заявил, что датские законы Кристиана V, по сути дела, являются варварскими пережитками язычества. Их тут же растащили, и посол потом даже встречался с Томасом, но не для того, чтобы извиниться, а для того, чтобы на трезвую голову послушать, как Томас защищает датские законы.

Темперамент посла часто приводил к устным перепалкам и ссорам. Его даже обвиняли в том, что он избил часового, облил пивом подмастерье портного и выстрелил из ружья в одного крестьянина, ранив его в бедро.

– Однако посланники или послы иностранных держав не подчиняются нашим законам, как мы, – сказал Томас. – В худшем случае их высылают из страны, независимо от того, что они натворили. Так что любые обвинения вызывают у короля только раздражение, но не приводят к наказанию.