И вот Мокрый Валах Йона и его родственник с перевязанной шарфом рукой постучали в монастырские ворота. Их очень удивило, что за воротами раздался враждебный лай. Они постояли, Йона положил к ногам мешок с известью, снова постучал в ворота, собака залаяла еще громче, и было слышно, как она натягивает цепь. Обычно в монастыре не держат собак, и Йона сказал своему родственнику: «Держат собаку, потому как они женщины. Страх разбирает!» Родственник поправил свой шарф и спросил Йону: «Кого ж они боятся? Кто на них нападет?»

Собака полаяла, полаяла, потом ей надоело или она устала, и, проскулив напоследок, она умолкла. Йона и его родственник прислушались, не раздастся ли человеческий голос или шаги, не откроется ли где-нибудь дверь, не кашлянет ли кто и так далее, однако ничто не подсказывало, что за воротами есть люди. До ушей их достигал лишь монотонный шум, это шумела река. Река текла совсем рядом с хозяйственными постройками монастыря, делала поворот и разбивалась о южный скалистый скат. Наверху на скате, на маленьком каменном козырьке, под которым пастухи когда-то прятались от дождя, была построена церковка, прилепившаяся к берегу, как ласточкино гнездо. Деревянный мост с расшатанными перилами соединял оба берега реки, по нему можно было пройти от хозяйственных построек к церковке.

Отовсюду веяло запустением, заброшенностью, как будто здесь уже лет сто не появлялась ни одна живая душа. Йона нажал плечом на ворота, раздался недовольный скрип и свирепый собачий лай. Собака, привязанная под навесом, до отказа натянула цепь и, встав на задние лапы, порывалась кинуться на незваных гостей. Двор был пуст, заброшен, как и все постройки. Обитаемой тут казалась только северная двухэтажная часть монастыря, давно не штукатуренная, с потрескавшимся фасадом. На втором этаже на деревянные перила веранды был накинут половичок, с этого места во двор спускался вытертый до блеска деревянный желоб — для чего он служил, понять было трудно. Увидев, как облупилась на доме штукатурка, Йона заметил своему родственнику, что стену эту давно следовало побелить и что они правильно поступили, согласившись сделать небольшой крюк и отнести монахиням негашеную известь. «Монастыри должны быть белыми!» — сказал он, а его родственник, который шел за ним по пятам и все оглядывался, опасаясь, как бы собака в ярости не порвала цепь, отозвался: «Это уж конечно!» Собака охрипла от лая, устала и ушла под навес.

«Никого нет!» — сказал Йона.

Он осмотрелся в поисках тени, короткая тень ложилась недалеко от навеса, там стояли деревянные козлы, рядом — кучка распиленных дров, пила и забитый в колоду топор. За козлами зияла открытая дверь сарая с высоким деревянным порогом. Когда Йона и его родственник заглянули в открытую дверь, они увидели, что сарай пуст, а когда-то он служил конюшней — сохранилось стойло с вбитыми в него железными кольцами. Они сели на высокий деревянный порог, в спину веяло холодом. Родственник Йоны стал подтягивать узел своего темно-розового шарфа, чтоб поднять руку в гипсе повыше. Река равномерно шумела за оградой, в шум этот врезалось шипение и что-то глухо шлепнулось.

Они обернулись и увидели, что со второго этажа по деревянному желобу соскользнула увечная монахиня и шлепнулась на землю. Обеими руками она продолжала держаться за края желоба. Смотрела она на них не слишком приветливо, но ненависти в ее глазах не было. Скорее можно было сказать, что около них приземлилось бесконечно измученное, обесцвеченное временем существо, даже взгляд монахини был бесцветным — так по крайней мере показалось Йоне. Он мысленно перекрестился и шепнул на ухо своему родственнику: «Перекрестись мысленно!» Тот оставил в покое узел своего темно-розового шарфа и широко перекрестился здоровой рукой.

Река все так же шумела и билась о скалистый берег, и лишь глухой этот ропот отделял пришельцев от монахини. Йона поднял мешок с негашеной известью и встал с порога. Увечная не то прошипела, не то просипела что-то и сильно, почти по-мужски отталкиваясь, стала подниматься обратно по желобу на веранду. В эту минуту открылись ворота и во двор вошли беспамятная с корзиной грибов и Шушуев. Шушуев нес на плече срубленное дерево, на другое плечо он закинул топор и подпирал им дерево, распределяя его вес на оба плеча.

Можно сказать, что все трое мужчин были одинаково удивлены встречей. Больше удивились все-таки Йона и его родственник, не понимавшие, с чего это Шушуева занесло в женский монастырь. Они смотрели, как он прошел мимо них с деревом на плече, как он сбросил его рядом с козлами, чтобы распилить и наколоть топором, и как, пока он отряхивал рубаху, во двор по-свойски вошла большеголовая рыжая коза. Это была коза, взятая после гибели монаха Доситея из обители Старопатица. Увечная снова спустилась по желобу, в одной ее руке бренчало ведерко. Она позвала козу, коза подошли к ней, увечная ухватила ее за шею, подтащила поближе к себе и стала доить. Тут-то и выступил вперед Йона с негашеной известью и сказал Шушуеву, что они принесли известь по просьбе мастера, у которого был уговор с монашками.

«А, известь! — сказал Шушуев и подошел к Йоне. — Надо будет ее погасить. Скоро монастырский праздник, надо побелить церковь, не то, глядишь, какой богомолец забредет. А и не забредет, коли праздник, так следует побелить. Это дело Доситей из Старопатицы каждый год делал, но Доситея больше нет, а я обещал ему помогать этим горемыкам».

Йона заметил, что, как войдешь в монастырь, сразу видна мужская рука. Он имел в виду козлы для пилки дров и колун. «А я вон как покалечился, — сказал его родственник. — Теперь дома жена дрова колет. Но бабе нипочем топором не взмахнуть, как мужику».