— Это не дворянин, а сын лавочника, который продает материю герцогине.

Брат Робер молча улыбнулся в свою очередь и пристально посмотрел на молодого человека, комкая в руках новый кусок воска, который он начал обделывать своей стекой.

Молчание царствовало у приора. Герцогиня уже уехала из монастыря, а король и Крильон, наклонившись к полу верхней комнаты, еще слушали с изумлением. Крильон крутил усы, Генрих сидел на кресле.

— Я думаю, государь, — сказал кавалер, — что я еще успею догнать эту злодейку и сломать ей здоровую ногу. О чем вы думаете, зачем вы не говорите?

— Я думаю, какие это добрые монахи, — сказал король с умилением. — Люди, право, гораздо лучше, чем о них думают.

— Мужчины, может быть, но не женщины. Я полагаю, государь, что мы не заснем, между тем как лигеры действуют.

— Нет, надо будет проверить то, что она сказала о намерениях моего конвоя… Перейдем к тому, что нужнее.

Только что король кончил эти слова, как в дверь из коридора сильно постучались. Крильон пошел отворить, и явился Понти. Он был взволнован, красен. Чтобы он не приметил короля, Крильон не совсем отворил дверь и не давал гвардейцу заглянуть в комнату.

— Ну, — сказал он, — конвой едет?

— Едет. Только это не отряд в восемь человек, а целая армия, если я не ошибаюсь.

— Как целая армия? — вскричал Крильон между тем как внимательный король прислушивался и приближался к двери, чтобы лучше слышать.

— Я насчитал, по крайней мере, восемьдесят всадников, — отвечал Понти, — они едут небольшими группами по берегу реки.

— Наши всадники?

— Наши. Но вот странно, все гугеноты, точно на подбор.

Крильон вздрогнул и украдкой взглянул на короля.

— А ла Варенн?

— Его там нет.

— Что же ты сказал?

— Я попросил первый отряд направиться к монастырю от вашего имени. Тогда один всадник, которого я не знаю, вскричал: «Если кавалер де Крильон там, стало быть, и король тоже там». Это правда, полковник, — прибавил Понти, — что король в монастыре?

— Тебе какое дело? Продолжай.

— Гугеноты стали переговариваться. Я слышал имена ла Шоссе, Буживаль, д’Эстре. Стали ссориться, разгорячились, потом все двинулись, так что вместо конвоя в восемь человек, у вас будет больше ста.

Легкая бледность показалась на лбу короля. Крильон, не изменяясь в лице, щипал себе бороду и думал.

— Больше ничего, полковник? — спросил Понти. — Я спешу к раненому. Мой бедный Эсперанс сейчас жаловался, что он голоден. Могу я идти?

Крильон дотронулся пальцем до рукава Понти, как будто прикосновением храбрейшего человека в Европе хотел увеличить во сто раз храбрость своего единственного солдата.

— У тебя хорошая шпага? — спросил он.

— Кажется, — отвечал Понти с удивлением.

— Вытащи ее из ножен и стань в конце этого коридора у лестницы.

— Слушаю, полковник.

— Этот проход легко защищать, потому что может пройти только один человек.

— Это правда.

— Всякого человека, который захочет пройти и не будет добрым католиком…

— Я должен остановить?

— Ты должен его убить.

— Стало быть, это Варфоломеевская ночь! — вскричал Понти с лихорадочной радостью — вспыхнул старый уголь религиозной ненависти, который не погасили столько слез и крови.

— Пожалуй, если хочешь — Варфоломеевская ночь, — отвечал Крильон.

Гвардеец молча поклонился и стал на месте, назначенном полковником. Его шпага засверкала пурпуровыми отблесками.

— Что ты хочешь делать? — сказал задумчиво король, к которому воротился Крильон. — Один этот гвардеец не может убить сто человек.

— Он не один, — отвечал Крильон, — а я, а вы? Разве мы не часто сражались с сотнею противников в наших битвах? Разве не вы один выиграли сражение при Арке, где меня не было?

— Слушай, — сказал король, — избежим или стыда поражения, или огласки подобной победы. Убивать моих солдат — значит устраивать дела герцогини Монпансье; вступим в переговоры.