Замаскированная женщина, закутанная в тонкую драпировку восточного покрывала, сидела в стороне, напротив короля, который уже любовался богатыми контурами ее стана и белизной плеч. Замет неприметным знаком указал этой женщине на короля. Она встала медленно и грациозно. Глаза ее бросали два огненных луча сквозь отверстие маски. Она подошла к королю и, посмотрев ему в лицо пристально, очаровав его, сказала голосом, заглушаемым музыкой:

— Вот, если я не ошибаюсь, скучающий кавалер.

— Это правда, — отвечал король, — но я чувствую, что скука удаляется по мере того, как приближаетесь вы.

— Кавалер, — продолжала незнакомка с легкой иронией, — которому, без сомнения, надоело совершенство.

— Увы! — сказал Генрих. — Разве существует совершенство, о котором вы говорите?

— Не мне отвечать на это.

— Однако вы можете отвечать больше чем кто-нибудь.

— Я имею только одно достоинство, твердо желать то, чего я желаю. Если я беру за руку кого-нибудь, я держу ее твердо; если беру его ум, я оставляю его у себя.

— А его сердце?

— Не будем говорить об этом. Руку можно схватить, ум пленить, а сердце-то где же?

— Сердце, — сказал Генрих, опуская свой пылающий взгляд, — должно находиться под этим бантом из лент, вышитых золотом, которые дрожат на вашем левом боку; атлас волнуется, стало быть, под ним бьется что-нибудь; назовем это сердцем.

Незнакомка, взволнованная этим любовным нападением, потупила голову, и банты ее зашевелились больше прежнего.

— Вы мне бросили вызов, — продолжал король, — вот моя рука. А мой ум вас слушает.

— Я беру вашу руку, — сказала незнакомка с каким-то торжеством. — Но чтобы говорить свободнее, уйдем из этой залы в цветочную галерею, примыкающую к ней. Я, кажется, скажу моему кавалеру много вещей, интересных для него.

— Дай бог, чтобы вы не солгали.

Они вошли в галерею, в которой было очень мало гостей.

— Прежде всего, — перебила эта женщина с взглядом, который заставил трепетать Генриха, — как мне называть этого кавалера? если называть его милостивым государем, он будет смеяться.

— Нет, я смеяться не буду.

— Если я назову его государем, я не осмелюсь говорить откровенно.

— Я узнан, — сказал король, — пусть так. Притом и я вас знаю. Оставим титулы и притворство, под маской должно говорить правду.

— Мне бы следовало броситься к ногам короля и благодарить его за милость, которую он мне дарует.

— Если б мы были одни, я бросился бы к вашим ногам. Только, вместо того чтобы благодарить, я стал бы просить.

— Государь, прежде всего скажите мне, отчего вы меня ненавидели? Кто-нибудь повредил мне в мнении вашего величества?

— Уверяю вас… — сказал король с замешательством.

— О, вы меня ненавидели! Вы отворачивались от меня; эта суровость продолжалась бы еще и теперь, если бы человек, которому я поверила свое горе, если бы месье Замет не рассказал вашему величеству, что ваша несправедливая жестокость убивает меня.

— Я должен был заметить столько прелестей…

— О, не это надо было замечать! — с живостью вскричала замаскированная женщина. — Мое глубокое уважение и мое пылкое желание угодить моему государю. Однако вы не давали мне случая выказать вам это.

— Если бы это было так, — возразил Генрих, искусно обойдя это щекотливое положение, — я не заслуживал бы прощения; но этого не было. Дом Антраг считался союзником Лиги, а вы знаете, что теперь лиги нет даже в моем воспоминании.

— О, государь! я не прощения прошу; вы должны любить ваших верных друзей, государь.

— В самом деле! — вскричал король, подчиняясь жгучему влиянию этой женщины. — Вы хотите, чтобы я считал вас другом? Вы думаете о короле Генрихе?

— Я мечтала о нем, и сегодня прекраснейший день моей жизни, потому что я открыла ему мое сердце. Для того чтобы приехать сюда, я подвергалась величайшим опасностям. Если настанет теперь горестная разлука, если настанет изгнание, к которому ваше величество непременно меня присудите…

— Я? Я присужу вас к изгнанию?

— Если не вы, по крайней мере, мои враги. Если настанет, говорю я, мое вечное изгнание, я унесу с собой воспоминание, которое превратит все мои часы в празднества и торжества.