Шрифт:
Люди в форме и в белых халатах двигались расчетливо и экономно. Из стены на уровне полуметра от пола торчал абсолютно пустой Машин взгляд. Вадим отвечал на вопросы и в следующий раз наткнулся на тот же взгляд в том же месте. Маша сидела на голом полу, сжимая Илюшку в объятиях. Их обоих сжимала в объятиях женщина, в которой Вадим с трудом узнал няню. Она была теперь лемурообразной.
— Сердце. Они сказали сердце. Слабое сердце.
Потом людей становилось меньше. Но убывали они слишком медленно, а Вадиму хотелось, чтобы они исчезли совсем. Он повторял что-то, даже заныла челюсть. В какой-то момент извинился, ушел, старался что-то найти. Обнаружил Илюшку и няню в гостиной, захотел обнять сына, но не решился. Вернулся обратно. Поискал всюду глазами, но Андрюши не обнаружил. С Машей старались беседовать люди, без видимой пользы. Она курила, тушила об пол сигареты, а люди скрипели ботинками, скрючиваясь перед нею на корточках.
Появилась сложная, многоэтажная мысль: Саша сошел с ума… Андрюша не может быть его сыном…
Но Вадим не успел добежать с первого этажа на последний.
Наконец посторонние люди исчезли. Вадим сидел и не двигался; в голове было пусто. Наблюдал за женой. Маша взяла сигареты из сумки; содержимое сумки при этом выпало на пол. Маша вынула сигарету из пачки, но уронила, и другие тоже просыпались. Не пытаясь собрать их, она сгребла с тумбочки трубку и справочник. Набрала номер:
— Здравствуйте. Я хххочу приобрести билет. Два билета, взрослый и детский, Москва-Нью-Йорк… да, ближайший…
Опустилась на пол, выудила из разбросанных вещей бумажник:
— Дубровина Мария. Дубровин Илья… Первый класс… Детский обед, будьте добры… Три с половиной года.
Вывалила на пол все из бумажника, нашла карточку:
— Виза. Четыре-пять-восемь-ноль, семь-семь-пять-один, один-ноль-три-девять…
Затем Вадим остался в пустом помещении. Снял разодранную рубашку и начал бродить по комнате, делая упражнения. Приседал, отжимался, махал руками, пока не задрожали изможденные мышцы. Сел на диван и надолго закрыл глаза. Когда он открыл их вновь, ощутил на себе лицо человека, которому многое стало ясно. Он знал тем не менее, что ощущение это обманчиво.
Часть четвертая
Маша налила себе чаю и прошла в комнату. Положила на стол пластиковый поддон, сверху водрузила чашку. Села к компьютеру и задумалась.
Мимо прошел Вадим. Споткнулся о чемодан:
— Елки…
Маша сделала вид, что поглощена мыслями. Старательно таращилась в экран, отхлебывая чай. На самом деле следила за Вадимом влюбленными глазами.
Обжегшись чаем, она пробормотала:
— Осел. Я могу делать с тобой все, что захочется. Но не могу заставить тебя полюбить меня так же, как раньше… Странно, да?
Она тоскливо потыкала в клавиши. В голову ничего не лезло. Маша написала:
«Вадим сел в кресло».
В соседней комнате Вадим взял пульт и сел в кресло, откинув в сторону декоративную подушку.
Маша покосилась на него и закусила губу. Поджала под себя ногу. Отхлебнула еще чаю. Посмотрела в потолок.
«Боже, Боже…»
В голову определенно ничего не лезло.
Боже. Боже.
«В голове у него… стоял гул, как в паровозной топке».
Вадим взялся руками за виски.
Что за бред?
«В голове у него было пусто и гулко».
Вадим уставился в стену.
Вдруг зазвонил телефон.
— Алло? — взяла трубку Маша.
— Привет, это я! — Дима был весел и, скорее всего, подвыпимши.
— А, это ты. — Маша ушла на кухню. — Слушай, у меня тут кризис. Ну просто хоть вешайся. Такое ужасное чувство бессилия. Когда сидишь, а в голове ПУСТО… И совершенно нечего сказать. А ведь месяца три назад я вдруг достигла такой свободы, такого уровня! Когда казалось: могу писать о чем угодно, как угодно и с какого угодно места…
— Э-э… — крякнул Дима. — А на чем ты остановилась?
— Я про ребенка все переписала. Он умер, потому что у него сердце не выдержало. Типа того. Это оказался сын его брата… Просто мне окончание с усыновлением и счастливой семейной жизнью показалось слишком розовым и сопливым. Нет, ну сам посуди. Все сразу бы подумали: а, ну естественно, только женщина такой душещипательный предмет может в роман занести, курица. Пафосно.
Дима произнес неопределенно:
— Ну ты даешь…
Маша вздохнула:
— Да, но что теперь? Я хотела написать роман, иллюстрирующий простую мысль. Пусть даже не новую. О том, как не надо жить. Надо, типа, думать и чувствовать. Несмотря на то что жить трудно. Что приходится мириться с большими и маленькими разочарованиями, с собственным несовершенством… с непониманием, стыдом, одиночеством. Я как бы хотела примирить читателя с таким положением вещей… Это жизнь, но все равно надо оставаться человеком…
— Ну да, у тебя есть эта склонность к поучениям, — скупо посочувствовал Дима.