Но всех и вся превзошел Трофим Глазырин. Ночью, когда все спали, он достал из чемодана пачку этикеток, содранных с самых разных бутылок, и буквально залепил ими простенок.

Придя утром на работу, уборщица, которую почему-то звали баба Савка, долго рассматривала эту новую выставку. Но вот подступила к Глазырину:

— Змей-искуситель! — выкрикнула она. Через тебя, может, я вдовой осталась! Это ж ты, поди, мужа моего, Луканю, споил… Погубил его!.. Это не через твой ли первач он в обчественный нужник упал?.. Что ж ты, проклятущий, надумал, хочешь, чтоб и другие туда — вниз головой?! — Вскинув метлу наперевес, бабка двинулась вперед и в один миг очистила стену от скверны. Замахнулась на Трофима, но он ухватился за метлу:

— Не трожь! Струмент поломаю.

И поломал бы. Да тут в защиту бабкиного «струмента» и самой бабки кинулся вошедший в барак Глытько:

— Гэть водочна пропаганда!..

Увидя их соединенные силы, Глазырин перешел к обороне, а вскоре и совсем ретировался.

— Это ж надо, чтоб всяку муть на стину! — возмущался Глытько. — Ось дуб так дуб!

Внес свою лепту в оформление барака и Порфирий Дударев. Вернувшись с выпускного вечера, он тут же вывесил на стенке свой Похвальный лист. Смотрите, мол, я теперь грамотный! Ни отец, ни дед карандаша в руках не держали, а я — пишу, читаю, умею считать!

Осмотрев Порфишкин лист, жильцы барака высказались по-разному:

— Коли все учеными станем, кто ж тогда работать будет? — уныло произнес Халява.

Дед Алесь, приехавший из Белоруссии, возразил:

— Ясче лепш дела пойдуть! Машин, как у Ермании, понастроим, механизьмов разных. Анжинер, он все могеть, хоть лисапет, хоть трахтор…

Дударев не обращал внимания на эти разговоры. Уткнувшись в книгу, читал, боясь потерять время. Читал он всюду, в любой обстановке, на ходу, возвращаясь с работы, сидя в тряской грабарке или дожидаясь горячей воды в бане. Неизъяснимые чувства охватывали его душу, когда он брался за новую книгу. О чем она расскажет? Куда поведет? Какие откроет истины? Верил, каждая книга что-нибудь да оставит в памяти. Пусть небольшое, а все же оставит! Но есть книги, которые запоминаются целиком, не забываются, сопутствуют человеку всю жизнь. Такой стала для него книга «Мать».

В тот вечер Ладейников и Федор Глытько вернулись в барак раньше обычного: не было последнего урока, и они поспешили домой с надеждой почитать перед сном. Еще с порога обратили внимание на спящего Родиона Халяву. Лежа на спине, тот издавал негромкий надоедливый храп с присвистом. Возчик засыпал раньше всех: чуть стемнеет, уже на боковую.

— Ложитесь, пока есть не захотели! — обычно наставлял он.

Родион любил сытно поесть, но не всегда охотно тратился на это. Скажут, бывало, хлопцы: «Пошли в буфет, поужинаем». Замотает головой: «С ума сошли, там же дорого! Да и поздно уже, можно и, не евши, переспать». Была у Родиона задумка — скопить денег на лошадь, вернуться в свою деревню, где еще не все колхозники, и спокойно зажить на своей полоске. У каждого, понятно, свои планы, своя цель в жизни. Один загадывал — как скорее постичь ремесло каменщика, другой — сталевара. Мечты Родиона сводились к лошади. Еще дед его собирался обзавестись лошадью, но так и умер безлошадным. Не мог приобрести «тягла» и отец, а вот он, Родион Халява, непременно вернется домой на собственной лошади. Который год откладывает денежки. Будет у него лошадь!

Возчик постоянно ломал голову над тем, как сэкономить лишний рубль. Из одежды и обуви ничего не покупал, донашивал то, в чем приехал. А сколько раз чинил и перечинивал сапоги! А как питался? Продукты и овощи покупал лишь те, которые дешевы. Но прежде, чем их купить, назначал самую низкую цену. Затем осторожно набавлял. Хозяин в конце концов сдавался, и Родион выгадывал двугривенный, а то и полтинник. В общем, смысл его философии сводился к давно известному: только курица от себя гребет.

Увидя Дударева в окружении нескольких человек, среди которых были Антонио, Климов, дед Алесь, Ладейников подошел к ним.

— Чем так увлеклись?

Антонио приложил палец к губам: тихо! Порфишка продолжал:

— …И вышел из шатра Емельян Пугачев и сказал: бедных не трогать, богатых — не жалеть! А крепость Магнитную, что на пути встала — брать! Всех вояк и тому подобных слуг Катерины…

— Стоп! — сказал Платон и, подозвав Глытько, пояснил: — Вот же он, читчик! А мы головы ломали, кого в десятый барак послать. Согласен, Порфирий?

— Отчего ж нет. Можно… Жалко, крепость Магнитную извели, можно сказать, совсем изничтожили. Мы с вами уже здесь на стройке были, когда ее доламывали. Потому что все равно должна уйти под воду. Вон какую плотину возвели! Сколько воды стало!.. А крепость, если сказать по-ученому, — реликвия. Ее остатки, как святыню, беречь следовало. Вот бы сейчас на нее взглянуть, бревна те потрогать, за которые Пугачев брался… Без того, что было, не обойтись. Старина, она силу духа придает!

— У нас кажут, взад хоть сокырою, — отозвался Глытько.

— Понимаю, поздно, но как можно молчать об этом? Как?

— Восстанавливать крепость никто не будет.

— Не в этом дело, — подхватил Дударев. — Люди должны знать прошлое, свою историю… — И стал излагать план культпохода в станицу Магнитную. — От крепости, понятно, ничего не осталось, последние камни ушли под воду, а вот дома, что на бугре, целехоньки. Очень важно в станице побывать, со старыми людьми погутарить. Там, слыхать, столетние проживают. А старый человек, он врать не станет, что от деда слыхал, так все и перескажет…

— Завтра же на бюро обсудим, — сказал Платон. — Культпоход — это здорово!

— Читай, что там дальше, — потребовал Климов. — Про Пугача читай.

Дударев пошуршал листами, отложил книгу:

— В мае 1774 года подступил Емельян Пугачев к крепости Магнитной. И войско у него немалое было. Больше крестьяне. Кто с ружьем, кто с пикой, больше с вилами, топорами, а то и вовсе с дубьем… И назначил Емельян Иваныч людей, чтоб, значит, его указ в крепость передали: сдавайтесь, мол, хамовы дети, бросайте ружья — пальцем не трону! Те же, кто обманет, а паче вздумает на меня силой итить, непременно схвачу и на дыбу вздерну…