— Кто здесь работал?

Глытько насторожился: чего он хочет, прораб? Собирается похвалить, а может, с претензией? Больно лицо суровое. Подошел ближе:

— Я… А что такое?

— А ты сам как думаешь, почему я тебя позвал?

Наклонясь всем корпусом и вытягивая шею, Глытько оглядел угол с наружной стороны, затем — с внутренней. Ах, вот что, верхний ряд искривлен. Не страшно, это я живо. Федор легко снял кирпичи с неокрепшего раствора, уложил заново: вот теперь комар носа не подточит.

Кузьмич молчал, поджимая губы. Что-то, видать, не нравилось ему, наверняка какую-то недоделку приметил.

— Отвес! — сухо произнес он.

Схватив гирьку с прикрепленным к ней белым шнуром (такой отвес поискать — дружок выточил), Глытько подал его прорабу. Тот кинул отвес по наружной стене, и у него перекосилось лицо. Дернул в гневе назад:

— Ты что, курятник строишь?

— Какой курятник? Не понимаю.

— Когда человек не понимает, что он делает, это еще хуже! — нахмурился Кузьмич. — Смотри сюда. Внимательно смотри! Ну, что скажешь?.. Сантиметров двадцать в сторону загнул! Тебя что, не учили, каким может быть максимальное отклонение? И бригадир не говорил?.. Странно! Выходит, никто ничему не учил! Допустим, но у тебя-то своя голова на плечах. Думает она или так — для шапки? Ты подручный бригадира, его заместитель, как же можно так безответственно? Не знаешь, спроси у того, кто разбирается. В книгу, наконец, загляни, там все сказано. Да и эта, твоя гирька, она что для красы у тебя? На глаз только дрова рубят!.. Не вышел бригадир на работу, значит, можно лепить, что вздумается?

Прогремел швеллер, и рабочие стали расходиться. Вскоре на объекте почти никого не осталось. Но разве мог уйти Глытько? Прораб обвинил его в неумении работать, забраковал кладку, назвал бракоделом. Он стоял молча, зная, что в таких случаях оправдываться бессмысленно.

Кузьмич не успокаивался:

— На два метра высоты — такое отклонение!.. Это же черт знает что! А если бригадир и завтра не выйдет, если вообще не явится… Что тогда? Распустить бригаду, потому что некому тянуть угол? Это легче всего, но план-то остается планом?! Вы, каменщики, и каждый из вас независимо от того — молодой или старый — должны уметь выполнять эту работу. Мастерами не рождаются. Но если человек не хочет, не проявляет никакого желания, то тут, как говорится, вольному воля — держать не станем.

Прораб повернулся и быстро пошел вниз. Он был крайне расстроен и огорчен.

Сидя на лесах и смотря в землю, Глытько думал: разобрать угол и выложить снова — не так просто: одному и до утра не управиться. Сетовал, что ребята ушли, полагал — все будет хорошо, а вышло — хуже некуда! Поднял увесистый кирпич и со злостью бросил его. Кирпич рикошетом угодил в корыто, в глаза Федору брызнул раствор. «Фу, черт!» — выругался он. Может, все-таки подняться и уйти? Что ему больше всех надо? Он тоже не железный! Еще вон в рабфак на занятия топать… Думал: выгадает часик-два, отдохнет, почитает, а тут — на тебе — работенка. Причем не простая — срочная! Отложи до завтра — не окажется фронта работы. Это, во-первых, а во-вторых, как ни крути, а угол все равно придется переделывать. Но есть еще и в-третьих — это самое страшное: назвав его бракоделом, Кузьмич не остановится на этом, непременно на комсомольское собрание вынесет, распишет в газете. А зачем все это ему, Глытько?.. Он приехал сюда по комсомольской путевке, и трудовая честь для него — превыше всего!

Глытько обернулся и увидел Платона с Порфишкой. Все ушли, а эти двое почему-то задержались.

— Шо вы, хлопци?..

— Мы все слышали, не огорчайся, — сказал Платон и, взяв ломик, стал разрушать искривленный угол.

Порфишка принялся очищать кирпичи: это было не трудно, раствор еще как следует не взялся.

— Вам же на учебу… — забеспокоился Глытько.

— А тебе разве нет? Молчи уж, — рассудил Порфишка. — Одно занятие можно и пропустить. Дело-то какое!

С наступлением темноты на столбе вспыхнула лампочка и стало светлее. Когда кирпичи были сняты и очищены, Платон сказал:

— Ты, Федя, погоди, я сам.

Глытько покосился на подносчика, откуда ему знать, что тот имел какие-то навыки. Платон никогда об этом не говорил, впрочем, его никто и не спрашивал.

— Не сомневайся, как-нибудь без божьей помощи, — подмигнул Платон, берясь за мастерок.

Стоя рядом, Федор боялся отлучиться хотя бы на минуту. Совал отвес в руки Платона, советовал почаще прикидывать, но тот почти не пользовался отвесом, выложит ряд-другой, глянет, прищурив глаз, и опять за свое. Глытько однако не успокаивался, проверял сам. Кроме отвеса, раздобыл где-то ватерпас и, не обнаружив изъяна, лишь крякнул:

— Вот бисова душа!

Кончили работу за полночь. Тащиться по канавам и рытвинам в двадцать седьмой барак не было смысла: пока дойдешь — вставать пора. Облюбовали местечко на лесах, расстелили попавшуюся под руку рогожу, другой прикрылись: через минуту-две — только посапывание.

Первым от шума проснулся Платон. Глянул вниз — вот те на — лебедку привезли. Наконец-то!.. Хлопцы заворочались: что такое?

— Спите, рано еще.

Заснуть не удалось. Послышались голоса монтажников. Затем знакомый бас Кузьмича. Возясь с лебедкой, монтажники громко выкрикивали, досадуя на какую-то оплошность. Ругались. Ни у них, ни у прораба и в мыслях не было, что там, наверху, люди и что им хочется спать.

Кузьмич зачем-то поднялся наверх и снова стал рассматривать злополучный угол. Да, напортачили… Подошел поближе. Что за черт, или ему показалось — никаких искривлений. Вчера же сам видел… Прикинул веском изнутри, снаружи — все, как должно быть. Наваждение какое-то! И, увидя хлопцев, понял:

— Черти плешивые, ведь можете! — подал руку Глытько. — Спасибо!

— Ему — спасибо, — показал тот на Платона.

Кузьмич повернул голову.

— Значит, ты?.. А что, классная работа! — и вдруг спохватился. — Постой, как же это, почему до сих пор в подносчиках? У тебя, помнится, разряд… Извини, пожалуйста, заработался. Да и ты тоже хорош, скромничаешь. Ведь мы с тобой договорились — немного с «козой» походишь, пока с подносчиками туго, и — на кладку. Теперь все, лебедку устанавливаем. В общем, с сегодняшнего дня… за бригадира.