Неожиданно открылась дверь, и на крыльцо вышла Коротышка. Глаза ее горели, на широком скуластом лице — улыбка.

— Вы ко мне, да?.. Заходите, холодно!

Ничего не ответил Дударев. Повернулся, побрел вниз по тропке, думая о своем.

Достав из кармана мел, техник коммунхоза, намалевал на полу прямую, жирную линию, разделив таким образом барак на две части.

— Гэта, — показал налево, — для семейных. Придут плотники, чтоб, значит, фронт работы и все такое прочее. Без задержки то есть. Потому, как перегородка, можно сказать, главная цель…

— Наконец-то — воскликнул Глазырин. — А то позатесались сюда всякие с бабами! Шебуршат по ночам в постелях, холостяцкую жизнь тревожат.

— Женись и ты, кто тебе не дает?

— Какая дура за него пойдет! — поднялся Родион.

— Сам ты дурак! — огрызнулся Глазырин. — Тридцать годов тебе, а, видать, живой бабы не знал… Святой! В рай, что ли, собираешься?

— У меня жена, сын!.. Не стану котом, как ты, за всякими бегать.

— Глядите, новый Исус Христос! — захихикал Глазырин.

— А ты — Гришка Распутин, вон кто! Ишо даже хуже! — сердился Родион. — Тот хотя на царицу зуб имел, а ты — на всяку мразь!

— Ладно, хватит, — стал урезонивать Платон. — Слыхал, что техник сказал — фронт работы!..

— Выходной ноне. Завтра аккурат все и сделаем, — сказал Родион и подался к выходу. — Неколи сегодня.

Плотники пришли к вечеру. Все, кто был дома, стали переносить свое нехитрое имущество на правую половину барака.

— Ничего, потеснимся, зато потом…

Спрос на отдельные комнатухи все увеличивался.

Один за другим шли молодожены в коммунхоз, прося хоть какой-нибудь угол, потому что их семейная жизнь, можно сказать, дошла до крайности.

Появился в коммунхозе и Антонио Ригони.

— Мой невеста, — сказал он, — живет в Италии. Но я не поменял ее на всякий другой женщина. Как честный советский гражданин, я не хотел, чтобы она выходила замуж за фашистский чернорубашечник. Мой Велина, то есть будущий жена с детьми, давно мечтал ехать Советский Союз и, приняв его закон, повенчаться без всякий поп…

Ответ на подобные просьбы и жалобы у коммунальников был один и выглядел примерно так: «Не торопитесь, невеста не волк, в лес не убежит. Тем более, что вокруг нового города не только леса, нет даже кустарника».

Просителю ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но едва уходил один, как тут же появлялся другой. Он молча проводил ребром ладони по горлу и хрипел:

— Комнатуху!..

Начальник разводил руками, тыкал себя пальцем в грудь, как бы говоря: «Мы ж не боги!»

Особенно настырным был проситель, у которого, кроме жены, была теща. Науськанный тещей, он смело входил в контору, и говорить с ним было крайне затруднительно, потому что он был трижды прав. Стоило чуть повысить голос или сказать: «Приходи завтра», как он мог ударить кулаком по столу или просто перевернуть стол, на котором всегда кипа бумаг и большая консервная банка с чернилами. Сказать такому: «Не торопись» — тоже нельзя, поскольку он уже поторопился: не один, не два у него, а уже — четверо ребятенков. Ждать дальше он не может, потому что все «жданцы», как говорят украинцы, кончились. Сам живет в общем мужском бараке, жена — в бабьем, теща — на вокзале, а дети в деревне. Такому нельзя не помочь. Но как?..

Родиону Халяве пообещали комнату в первую очередь. Но когда это будет, коммунальники сами не знали: может, через полгода, а может, и через пару лет.

Между прочим, в последнее время Родион не очень-то настаивал на получении отдельной комнаты. Понимал: приедет жена с сыном, теща, пойдут всякие непредвиденные расходы и лопнет его мечта — копить деньги на лошадь.

Были и другие, которые не интересовались комнатами, например, Афоня Чумак и его жена — Стюра. Жили себе в общем бараке среди холостяков и уходить не собирались. Разве им плохо? Отгородились занавесками — и хоть трава не расти! С одной стороны у них Платон, с другой — Федька Глытько, а они — Афоня и Стюра — посередине. Третий год живут, супружеские обязанности исправно выполняют, воркуют, как голубки в гнездышке, и никакого им горя! В самом деле, чего им не хватает? Есть работа, крыша над головой, любят друг друга, а остальное… Да им больше ничего и не надо!

Общие бараки понемногу перестраивались на семейные.

Плотники работали быстро. Перегородка из сырых, нестроганых досок к ночи была готова. Изобилуя щелями, она светилась, как решето, да не о том уж речь!

После того, что произошло с Порфишкой, многие думали: не останется хлопец, уедет куда-нибудь в Сибирь или еще дальше — на Восток. От позора уедет. А он и не думал уезжать. Опять вернулся на стройку: таскал бревна, камни ворочал — делал все, что приходилось, а остальное время занимался самообразованием. Придет с работы — и за книгу. Некоторые дивились: выгнали из рабфака, а он готовится в институт. Иной на его месте впал бы в уныние, захандрил, а этот!.. Говорили всякое, но мало кто понимал, какой ценой доставалось Порфишке все это. Что значит уйти не по своей воле с последнего курса рабфака? Или, скажем, с блюминга, где ему вот-вот должен был присвоен квалификационный разряд, дающий право работать самостоятельно! И все-таки Дударев остался Дударевым. Не выставлял он напоказ своих переживаний, молчал, надо было обладать поистине великим мужеством, чтобы пересилить самого себя!