— Люди свои, как не помочь,— с улыбкой пробормотал Ярун.

14

Рядом с прежним задумал боярин Захария срубить себе новый терем, красивый и богатый. Лучших плотников кликнул — рассказал, что и как. Стены будут у терема дубовые, наличники да причелипы резные, крыльцо высокое, красное, княжеское. Пусть все вокруг знают — в чести боярин у Ярополка. А уж впереди-то... Впереди-то мечталось о таком, что сердце выскакивало из груди.

Лиха беда начало. Приехал боярин в Заборье, поглядел вокруг, порадовался. Видать из Заборья округу верст на десять окрест: луга, да пашни, да густые леса. И решил Захария поставить на взлобке свой загородный терем — охота рядом и сердце отдыхает от забот. А перво-наперво приказал закладывать на месте будущей усадьбы новую деревянную церковь. Старосте Аверкию наказал:

— За церковь будешь в ответе.

— Только прикажи, боярин,— покорно отвечал Аверкий.— Будет тебе и церковь, будет и терем.

И еще попросил староста:

— Есть у меня, боярин, невеста. Приведу к тебе — благослови!

Ухмыльнулся Захария, милостиво пообещал:

— Покажешь невесту — благословлю.

Ошалел Аверкий от счастья, задом толкнулся в дверь, выкатился за порог.

Душно было в избе. Обмахивая распаренное лицо шитым убрусом, Захария кликнул дочь. Пришла Евпраксия — стройная, смуглая, неприступная. Села против отца на лавку, праздные руки с длинными пальцами сложила на коленях. Опустила ресницы.

— Скучно тебе, Евпраксиюшка?.. Ты бы в лесок сходила али вечерком на посиделки.

Бледная улыбка скользнула по ее губам. Уж кому-кому, как не Захарии, знать — отчаянная у него дочь, с другими девками не сравнить. На охоте, бывало, не отстанет от мужиков: нагонит зайца, стрелой пронзит летящего гуся. Меткий у нее глаз, твердая рука. А ловка-то, ловка — на коне сидит что твой добрый молодец. Любит Евпраксия натянуть на себя кольчугу, шлемом накрыть голову да и скакать так по полям, поигрывая гибкой плеточкой.

Не знала Евпраксия ни забот, ни тревог, а в последние дни загрустила. «Верно, напугали ее холопы,— думал Захария.— Ладно еще, не надругались».

Приютила Евпраксия вызволенного мужиками из поруба старого гусляра Ивора, часами слушала его песни. Недобрые были они, Иворовы песни,— смешливые да похабные. Недаром, знать, упрятал его в яму князь Андрей. Да и Захария, признав в Иворе давешнего узника, надумал гнать его со двора. Вступилась Евпраксия, а то бы погнал. Но ради любимой дочери на что не пойдет боярин Захария!.. Как поглядит она на него, ну ровно малое дите спеленывает — ни ногой не повести, ни рукой не шевельнуть. Остался Ивор при молодой боярышне. Ел боярские хлеба, а в песенках над боярами глумился. И еще чего вздумала Евпраксия. — сажать гусляра за боярский стол. Вскипел Захария, но и это снес. Евпраксия, видя, как сердится отец, нарочно медку гусляру подливала:

— Пей, старче, пей. Сладок мед-от. Небось и у князя такого не пивал.

— Пивал я, матушка, разные меды. И у князя Андрея, и у отца его князя Юрия, и у деда Андреева — князя Владимира Мономаха. И в Чернигове пивал, и в Рязани, и в Киеве,— отвечал старик.

— Ишь какой угодник,— язвил Захария,— Знать, милостивы были к тебе князья, богато одаривали!..

— Одаривали, боярин, одаривали,— кивал Ивор седой головой.— Всего было вдосталь. Кормили меня князья щедро — в порубах водицы подавали и мякины не жалели... Как же, одаривали!..

Слушая непотребные речи гусляра, наливался Захария гневом, кусал в кулаке конец своей бороды. Евпраксия заливисто смеялась. «Молода еще, зелена»,— бормотал Захария.

Жил Ивор на боярском дворе две недели, на третью неделю ушел, не сказавшись. Хватилась Евпраксия, а гусляра и след простыл. Даром что стар. Захария вздохнул облегченно. А Евпраксия еще думчивее и молчаливее сделалась — беда!.. «Увезти ее, что ли»,— размышлял боярин. Так и сделал.

Хорошо в Заборье. Все радует глаз. Выйдет Захария за околицу — бабы трудятся на боярском капустнике, пройдет к реке — мужики заколами ловят рыбу к боярскому столу, остановится на опушке леса, прислушается — стучат топоры, рубят лес для боярской усадьбы. Мальчонки пасут боярских коров на боярских лугах, боярские сокольничьи ловят для боярина белых лебедей. Понюхает боярин дымок, знает — девки варят меды. Наварят, зальют в корчаги, свезут в боярскую медушу. Гончары обжигают в печах посуду для боярского двора, кузнецы куют орала для боярской пашни.

Хорошо в Заборье. Не нарадуется Захария, отмякнет душой, добродушно покрикивает на работничков:

— Поболе рыбы ловите!.. Покрепче варите меды!.. Лес рубите — не уставайте!.. Капустку-то поливайте — не жалейте воды!..

К вечеру, как уговаривались, пришел староста Аверкий, привел упиравшуюся невесту. «У старосты губа не дура»,— подумал Захария, разглядывая девушку. Степенно спросил:

— Чья будешь?

— Холопа твоего Пашуты дочь. А зовут меня Любашей.

Боярин густо покашлял в бороду, одобрил выбор старосты:

— Пойдешь за Аверкия — получишь вольную. Живите с миром.

В сваты старосте дал Захария своего меченошу, разбитного Склира, русого парня с веселыми, палючими глазами. А сам заутра отправился с Евпраксией поглядеть на обряд.

В избе у невесты вымыли и выскребли полы, разложили на видном месте дары: вытканные и вышитые Любашей холсты, убрусы, повои.

Вызвав Пашуту, Любашиного отца, в сени, Склир, по обычаю, стал расспрашивать его о невесте: бела ли лицом, не больна ли, послушна или строптива. Потом вошел в избу, низко кланяясь, объявил: