Хуторянин, сраженный моей проницательностью и, вероятно, поставленный в тупик неопределенной формой вопроса, молчал. Мы стали оживленно обмениваться мнениями о том, как лучше поступить: сразу его отмудохать или все-таки подождать командиров. Решили: сразу, но не до смерти и без видимых повреждений. Вмешалась баба и все испортила или наоборот? Она, тяжело дыша, прибежала от стоящего рядом небольшого хутора. Плотная, немолодая женщина, с обветренным красноватым лицом, одетая в потертую ватную куртку и обутая в испачканные навозом резиновые сапоги с короткими голенищами. Для начала она быстро вырвала из моих рук топор и сноровисто отвесила мне оглушительную оплеуху. Голова моя с хрустом мотнулась на тонкой шее, а форменная пилотка упала в грязь. Рука у женщины была тяжелой. Потрясенные курки замолчали и расступились. Хуторянин не торопясь вставал и все молчал. А вот она молчать не стала. По-чужеземному с ее уст зазвучали родные русские слова с прибалтийским прибавлением «скас». Пи…скас, х…скас, еб…скас. У «проклятых оккупантов» и «русских свиней» даже мысли не возникло заткнуть скандалящей бабе рот – ее не то что не тронули, с ней даже не спорили. Восемнадцатилетние курсанты, почти дети, эти «пи… скас», «х… скас», «еб… скас», потупив бесстыжие солдатские глазоньки, молчали и, не зная, что дальше делать, неловко переминались. Между тем под русскую бодро-матерную музыку в литовском исполнении хуторянин, встав, отряхнулся и медленно, как будто камни изо рта выплевывал, заговорил, а его баба тут же замолчала.

– Я хотел просить вас, – начал объяснять он свой приход с топором, – набрать картофель и принести в мой дом. Пять ведер от одного солдата. Я вас за это угощать. Кормить и поить.

– Что ж ты сразу не сказал? – добродушно спрашивает хуторянина мой сослуживец, здоровенный рыжеватый хохол из Донецка, Али-Баба. Вообще-то, его Грицком звали, Али-Баба – это прозвище.

– Я не успел, – кисло морщится хуторянин и рукой потирает мошонку, – ваш друг сразу стал бить.

На свежем холодном воздухе мы успели проголодаться, и жрать хотелось просто невыносимо, вот за кусок свиного литовского сала меня тут же и «предали»:

– А он вообще у нас шизанутый, – показал в мою сторону пальцем Али-Баба и вежливо переспросил литовца: – Так сколько ведер, ты говоришь, надо собрать?

Работа по уборке народного, тогда еще социалистического картофеля закипела. Минута делов – и очередное ведро общественного добра, собранного с грязного поля, бегом несут голодные курсантики в частный амбар хуторянина. Не по пять, по десять ведер крупной, отборной картошки ловко и умело собрали курсанты первого взвода первой образцово-показательной роты.

Пока мы батрачили, хозяйка собрала на стол. Шматы крупно порезанного и просоленного свиного сала на одних тарелках, квашеная капуста на других, здоровенные, в полбуханки, куски черного хлеба аккуратно разложены на дощатом столе, фаянсовое блюдо с горячим картофелем дымится, жирное свежее молоко в стеклянной банке плещется. И апофеоз застолья – трехлитровая бутыль мутного самогона, как стратегическая ракета, стоит в центре стола.

Руки перед едой мы, конечно, помыли. Кушать старались прилично и аккуратно, не очень-то выходило, но старались. Короче, чавкая, жрали так, что за ушами трещало, на самогон глядели с вожделением и с легкой опаской: пить на службе еще не приходилось. Но сало без самогона шло туговато. Хотите – бросайте в меня камень, хотите – нет, но я первым выпил полстакана мутноватой самогонки, предварив воинское преступление небрежным тостом: «Ну, будем!» Самогон был свекольный, на вкус отвратный, но крепкий. Вкус напитка поспешно постарался заглушить, закусив бутербродом со свиным шпиком.

И тут, братцы, вживую из плоти и крови появилась литовская богиня, это из дома вышла хозяйская дочка. Рослая светловолосая девушка, вот все при ней и даже больше. Алкоголь уже всосался в младую кровь, та бурно закипела, и так отчаянно захотелось «всосаться» в спелую девицу, что я громко без обиняков заявил хозяину, что не прочь и дезертировать, если он меня в зятья возьмет. Юная белокурая богиня лесов и болот оценивающе глянула в мою сторону и кокетливо хихикнула, хозяин нахмурился, о таком зяте он и не мечтал.

На девицу рявкнула на родном языке ее мамаша, и девушка, улыбнувшись мне на прощанье, не мешкая ушла в дом, а мне хмурый хозяин еще подлил самогона. Еще через пару ударных доз алкоголя мне уже не до девиц стало, я стал путано и многословно извиняться перед хуторянином за причиненный его мужскому достоинству вред, а его хозяйку горько и пьяно стал попрекать отсутствием советского интернационализма. Ребята за столом угорали от пьяного хохота. Хозяева хмурились все сильнее и сильнее. Что они думали, я не знаю, а вот я думаю: «А хорошо, что я не дезертировал, а то с могучей литовской женой, с такими тещей и тестем, скорее всего, меня и на свете-то уже давным-давно не было». Уж больно девица была дебелой, хозяин – хмурым, а хозяйка – здоровой и тяжелой на руку.

Вот так нагло, цинично и грубо нарушал я воинский устав. Так мне, сильно подвыпившему, зато твердо стоящему на ногах объяснил пришедший за нами пьяный в дымину сержант. Попало мне за это, конечно, наряды вне очереди сыпались и сыпались, военных п…дюлей я тоже огребал хороших. Но, во-первых, я уже привык, а во-вторых… ну согласитесь, ребята, дело того стоило.

В работе на благо родины и литовских колхозов незаметно прошел октябрь. Вот и закончилась наша учеба, прощай, Гайджунай, век бы тебя не видеть.

– Добровольцы! Два шага вперед! – скомандовал загорелый, рослый, одетый в непривычную для нас тропическую полевую форму лейтенант.

Он приехал за пополнением для славной 103-й Витебской дивизии ВДВ, что первой вошла в Афган, и обводил требовательным взглядом нашу застывшую в строю роту. Даже если бы я не давал слово своей маме не ходить добровольно в Афганистан, то я бы все равно из строя не вышел. Мне «романтики» за глаза и в учебке хватило. Еще искать ее, тем более за тридевять земель я не собирался. Мечтал я о службе тихой и мирной, желательно в каптерке.