– Дома ждет, – грустно повторяет Васек, – вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?

Меня дождались, а тебя, Васек? Где твои картины? Ты что же, теперь только одну рекламу рисуешь, а? Баталист Верещагин погиб на Русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» – его могила, его картины – вот ему памятник. А ты? Где ты, Васек из Волгограда? А может, твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные, никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся, боец разведроты 860-го отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво-раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь, Васек?

Негромко продолжает напевать Васек и снова рисует, а у меня в животе заурчало. Осетринка, пиво, коньячок, как жрать-то охота…

– Слышь, земляк, а как бы нам выпить да пожрать раздобыть, – отрываю я Васька от искусства.

– Пожрать запросто достану, а вот выпить…

– Пехота, чмо ты и есть чмо, – с оттенком пренебрежения укоряю я Васька за то, что среди ночи он не может раздобыть выпивку.

– Сам ты… – матерится Васек, защищая честь и славу своего рода войск.

Ранен Васек в левую руку, это только и спасло его от моего гнева, когда я услышал, какими да еще и разэтакими являются «потешные» десантные войска вообще и я в частности.

– Где у вас фельдшер квартирует? – подавив гнев, интересуюсь я.

– Тут же, в ПМП, в жилой палатке, – злобно, все еще держа обиду, отвечает Васек.

– Зови дневального, пусть он нам его сюда представит.

– Зачем?

– Выпить хочешь?

– Ну!

– Тогда зови.

– Дневальный! – резким коротким выкриком зовет Васек.

Дневальный, по виду недавно призванный солдатик, прибежал, молча выслушал приказание и убежал. Минут через тридцать приходит фельдшер, заспанный, недовольный, раскормленный.

– Помираешь, что ли? – пренебрежительно язвит он.

– Без водки и жратвы помираю, – нагловато усмехаюсь я. – Хреново у вас тут, тоска одна.

– Да ты что, совсем охуел?! – аж надсаживаясь от возмущения, заорал фельдшер. – Ты меня за этим вызвал?!

Беру с койки свой пулемет. Глаза у фельдшера округлились, сытое, круглое, толстощекое лицо похудело и враз опало.

– Ты чего? – растерянно бормочет он. – Я ж тебя перевязывал, лечил, ну успокойся, давай я тебе укольчик сделаю.

– Ширяться не буду, – решительно отказываюсь я и указательным пальцем в деревянном прикладе своего пулемета ковыряюсь.

В прикладе РПКС-74 специальное отверстие предусмотрено, образцовый военнослужащий хранит там оружейный пенал с приспособлениями для чистки оружия. Образцовым я никогда не был, а в отверстии храню всякие интересные малогабаритные штучки. Именно по этой причине с личным оружием стараюсь не расставаться. Ага, вот, нащупал. Вытряхиваю крохотный завернутый в промасленную тряпочку сверточек. Разворачиваю. А там отделанный синей эмалью золотой мужской перстень. Я его с «духа» снял. С живого, с живого, тела я никогда не трогал. В плен «дух» попал, ну не отдавать же такое добро штабной сволочи, один хрен перстень отнимут. Даже если наши не тронут, то перстень после передачи «духа» местным хаддовцы [35] все равно отберут, а то еще и пристрелят пленного, чтобы не возникал. «Дух», кстати, это тоже прекрасно понимал, не возмущался, сам снял, сам отдал. Зато я его живым довел и проследил, чтобы его не тронули охочие до расправ хаддовцы. Так что квиты. По-моему, конечно.

Показываю золотую цацку фельдшеру, называю цену: пол-литра медицинского спирта, пять банок тушенки, блок сигарет, две упаковки анальгина. Дешево, конечно, почти задарма, но ведь у всех так: тяжело пришло, легко ушло. Чего его жалеть, живы будем – еще добудем.

– Настоящий? – колеблется фельдшер, рассматривая трофей.

– У тебя соляная кислота должна быть, вот и проверь, – оставив пулемет и развалившись на кровати, вполголоса предлагаю я.

– Договорились, – пряча перстень во внутренний карман, решился фельдшер.

Через час у нас застолье. Втроем сидим. Васек, фельдшер и я. Одну фляжку с уже разбавленным спиртом, три банки с тушенкой и половину сигарет я сразу отложил для своих. Все остальное выставил. Ну что, приступим? Разведенный спирт, открытые банки с тушенкой, наломанный кусками белый хлеб. Помянули ребят. Еще выпили. Рана ныть уже перестала, тепло, хорошо, душевно.

Мои вещи дневальный уже в палатку к Ваську перетащил. Полулежу на кровати, в голове все так сладко плывет, и без интереса слушаю, как достает фельдшера уже полупьяный Васек:

– Нет, ты мне скажи, ну почему для нас никогда ничего нет, а дай тебе на лапу – так все сразу есть.

– Ты думаешь, я только себе беру? – отбивается фельдшер. – Начмеду дай, туда дай, сюда дай. Все спирта требуют, а его, между прочим, мало выдают. Вот вам даже на обработку ран и то не хватает.

– Оставь его, Васек, – лениво прошу я. – Не нами начато, не при нас закончится. Наливай лучше.

Выпили, небо, губы уже как онемели, без вкуса жую тушенку и рассказываю:

– У меня в школе военрук был, мировой мужик, всю