Конечно, между ”фрагментом” и ”контрафакцией”, хотя они и похожи как две капли воды, можно найти и еще кое-какие различия, однако различия эти не только не опровергают мою гипотезу, но, напротив, подтверждают ее. Например, на странице 25 так называемой ”контрафакции”, которую, на мой взгляд, гораздо правильнее именовать первым заводом, в коротенькой фразе: ”Телемак продолжал так…” (пятая строка сверху) — имя Телемака очень некрасиво разрублено знаком переноса после слога ”Те”. Во ”фрагменте” оно целиком напечатано на строке шестой. На странице 107 одна половина слова ”чудовище” находится на строке шестой, а вторая ”повисает” в начале седьмой, завершающей абзац. Во ”фрагменте”, или втором заводе, слово это, уже не изуродованное переносом, целиком напечатано на строке седьмой. Ясно, что такие исправления в угоду хорошему вкусу удобнее всего вносить в набор; значит, страницы с более изящным расположением текста напечатаны позже страниц с неудачными переносами, иными словами, ”фрагмент” напечатан позже тех оттисков, которые незаслуженно называют ”контрафакцией”. Конечно, я первый соглашусь, что все эти подробности не имеют большого значения; важно одно: и ”фрагмент”, и ”контрафакция” в равной степени являются первым изданием первой части ”Телемака” и равно достойны внимания любителей первоизданий; не знаю, впрочем, уцелел ли хоть один экземпляр, кроме моего. Однако рассказ о первой части ”Телемака” еще не кончен; следует добавить, что в скверной правке Odic'ee на Odiss'ee, а не ка Odyss'ee на страницах 120–169 ”фрагмента” повинен не Фенелон, а наборщики вдовы Барбен. Фенелон прекрасно знал, что французское i так же мало соответствует греческому ипсилону, как французское ”с” — греческой двойной сигме, и, естественно, исправил Odic'ee на Odyss'ee, доказательством чему служит список опечаток обоих заводов; получив в свой черед листы с сигнатурой L — М — N — О, он наверняка снова обратил внимание на эту ошибку, потому что она исправлена во ”фрагменте”, начиная с листа с сигнатурой Р, а также, что гораздо любопытнее, в листах с сигнатурой А — Д второй части ”Телемака”; этот весьма важный и закономерный факт неопровержимо доказывает, что книга продолжала печататься в той же самой типографии. В листе второй части, на котором стоит сигнатура Е, невежда наборщик вновь взялся за свое, но теперь некому было наставить его на путь истинный, поскольку Фенелон, не без причины испуганный, не пожелал больше иметь отношения к изданию своей книги и даже прекратил переписку с издателем. Несмотря на то что книга была запрещена, он не забрал рукопись из типографии — но править корректурные листы он перестал, тем более что небрежность и ошибки наборщика в один прекрасный день могли послужить ему оправданием.

Со стороны Фенелона, наставника наследного принца, было совершенно естественно облечь целостную систему нравственного и политического образования в приманчивые одежды романа. Но превращать роман в сатиру на старого короля, долго и славно правившего страной и незадолго до создания ”Телемака” почтившего его автора особым доверием {86} , было бы со стороны этого автора совершенно бессмысленно. Впрочем, самые просвещенные люди нередко верят бессмыслице — все парижане, особенно придворные, приняли за чистую монету эту дикую сплетню. Вдову Барбен лишили привилегии, ”фрагмент” приговорили к сожжению, печатание приостановилось на 208-й странице. В точности ли было исполнено распоряжение властей? Это весьма сомнительно. Фенелон, конечно, подчинился, но вдова Барбен, владелица издания, от которого она ждала больших барышей, оказалась более строптивой. ”Приключения Телемака” продолжали выходить; последующие части выпущены без указания места издания и имени издателя, без виньеток и, главное, без привилегии, но они так похожи одна на другую бумагой, шрифтом, приводкой длины строк, что сомнений быть не может: они напечатаны на одних и тех же станках. Все это — первое издание ”Телемака”.

Моэжан и другие типографы перепечатали книгу с такой быстротой, что первое издание сразу затерялось среди множества контрафакций. Я подозреваю, что вдова Барбен сама приложила руку к изготовлению и сбыту этих незаконных изданий. Например, так называемое голландское издание Кондта 1700 года, части которого мне случалось держать в руках, почти наверняка изготовлено из остатков парижского тиража или перепечатано на станках той же вдовы Барбен. Такого же происхождения, на мой взгляд, ”Письма к провинциалу” {87} , перепечатанные с первого издания ин-кварто ”Пьером де ла Валле из Кельна” и продававшиеся в Голландии. Если мое предположение верно, собрать хотя бы еще один полный комплект первого издания ”Телемака” будет гораздо легче, чем я думал прежде; нужно только запастись терпением и не терять надежды. У множества книг, которые, если верить каталогам, сохранились в единственном экземпляре, находились двойники. Я остановился на моем экземпляре ”Телемака” так подробно лишь оттого, что это — первое издание, а я всю жизнь мечтал совершить то, что не удалось Барбье и Адри, — пробудить в своих соотечественниках интерес к первым изданиям наших классиков {88} , ибо это, по-моему, самое достойное занятие для французского библиофила.

Приключения Телемака. Часть первая. Париж, у вдовы Клода Барбена, 1699, 12°, в фиолетовом сафьяновом переплете с каемкой работы Келера.

Это и есть тот ”фрагмент”, о котором я только что рассказал, или, если принять мое предположение, окончательный завод первой части, отпечатанный до запрещения. Мой экземпляр ”фрагмента” имеет в длину шесть дюймов, таким образом, он на 7–8 линий больше ”контрафакции” и остальных частей первого издания. Объясняется это, как я уже говорил, тем, что Фенелону предлагали разные варианты корректурных листов; возможно, он выбрал именно тот формат, в каком напечатан ”фрагмент”, однако после запрещения книги типограф стал полагаться лишь на свой собственный вкус. Этот ”фрагмент” по праву считается редким и стоит довольно дорого, однако он несравненно менее редок, чем остальные четыре части.

Приключения Телемака. Лондон, Додсли, 1738, 2 тома, 8°. Необрезанный экземпляр на плотной голландской бумаге, с портретом автора и рисунками, в красном сафьяновом переплете с узорами и каемкой работы Браделя-старшего {89} .

Прекрасный экземпляр редкого издания, на который мы стали смотреть свысока с тех пор, как сами расщедрились на подарочные издания ”Телемака”. Если верить нашим библиографическим указателям, нашим каталогам и рекламе наших газет, нет ничего совершеннее этих громоздких, неудобных томов, напечатанных на рыхлой хлопчатой бумаге, которая легко впитывает влагу, и украшенных несколькими бездарными гравюрками, оттиснутыми со старых, полустершихся досок. Это и есть наше nes plus ultra [25] , наше to kalon [26] , вершина книжного искусства на наш вкус. Не стану спорить — лишь бы мне оставили моего бедного лондонского ”Телемака”; он напечатан на плотной, упругой, шелестящей бумаге, четким шрифтом, который ярко выделяется на приятном для глаз фоне, и украшен великолепными эстампами, которые прекрасно вписываются в книгу; эстампы эти не уступают голландским, а ведь именно голландцы, на мой взгляд, лучше всех овладели искусством иллюстрировать книги. Впрочем, отличная бумага, на которой напечатан лондонский ”Телемак”, весьма недолговечна; она очень быстро желтеет, в чем и заключается, на мой взгляд, истинная причина недоверия к ней. Однако мой экземпляр в этом отношении безупречен, что же касается его роскошного переплета, то он не столь совершенен в глазах взыскательных библиофилов, хотя и считается одним из шедевров Браделя. Ведь именно с Браделя начинается эпоха чудовищного упадка переплетного искусства.

Предки наши не знали слова ”совершенствование” {90} , что лишний раз доказывает их мудрость. Платон, Цицерон и Марк Аврелий не поняли бы, что оно означает, а Монтень, который еще в конце XVI столетия с такой глубокой проницательностью писал: ”Наши нравы до крайности испорчены {91} , и они поразительным образом клонятся к дальнейшему ухудшению; среди наших обычаев и законов много варварских и просто чудовищных; и тем не менее, учитывая трудности, сопряженные с приведением нас в лучшее состояние, и опасности, связанные с подобными потрясениями, — если бы только я мог задержать колесо нашей жизни и остановить его на той точке, где мы сейчас находимся, я бы сделал это очень охотно”, — Монтень снисходительно посмеялся бы над ним.

Утверждать, что человеку дано совершенствоваться, — значит предполагать, что он может изменить свою природу; это все равно что ждать, чтобы на иссопе выросла роза, а на тополе — ананас.

Покажите мне человека, который обладал бы столькими чувствами, сколько было у обитателя Сатурна, встреченного Микромегасом {92} ; покажите мне человека, наделенного хотя бы одним лишним чувством в придачу к тем пяти, что есть у всех людей, — и я поверю в возможность совершенствования рода человеческого. Не спорю, по прошествии долгих столетий в результате какого-нибудь мирового катаклизма на земле могут появиться, сами собой или по воле высшего разума, существа, устроенные гораздо более счастливо, чем мы, — это, увы, немудрено! Но то будет уже не совершенствование, а созидание, то будут не люди, а некие новые существа.

Единственная область нашей жизни, где существует нечто похожее на совершенствование, это механический, ручной труд. В самом деле, рука человеческая — хитроумнейшее орудие, возможности которого неисчерпаемы. Сомнительно, однако, чтобы усовершенствования в этой области помогли нам превзойти средневековых ремесленников, являвших чудеса ловкости и терпения; дай нам Бог хотя бы сравняться с ними. Что же касается умственной деятельности и морали, то соответствующие органы к развитию не способны; покуда человек останется человеком, ум его и нравственность пребудут без изменений.