Кто-то засмеялся за столбом – кто, не было видно, но по голосу Прокофий Федорович узнал Татева, его надменный смешок. Там, близ того места, было и место чашника Пронского. Пойти бы туда, пока нет разговору… Пол Грановитой палаты, расписанный еще при Федоре Иоанновиче, лежал перед Соковниным широким полем. Он набрался духу, взглянул на роспись потолка, мысленно обращаясь за помощью сразу ко всем святым, красно расписанным на сводах, но, прежде чем шагнуть по ковровому орнаменту пола, ступил влево раз, другой и третий, и, по мере того как из-за столба открывались все новые и новые лица под высокими шапками, он все настойчивее двигался вдоль стены влево. Вот показался Татев. Сидит, выпятив брюхо, кичась дородством, своей силой от близости к царю. А рядом с ним стоял Коровин!

«Привел-таки помимо меня! Привел, будто и нет начальника приказа! А этот и пошел, как ягненок. Я вот ему!..»

Коровин стоял между Татевым и кем-то еще, заслоняя того наполовину, но по одежде, по месту, наконец, это был не кто другой, как князь Трубецкой. Вот Коровин устало переступил стоптанными, запыленными сапогами, приподнял в глубоком вздохе согнутые плечи, опустил голову. Татев взял его двумя пальцами за красный пояс, подтянул к себе – тотчас открылся Трубецкой. Стряпчий Коровин зашептал что-то Татеву, должно быть про Устюг, а Трубецкой в это время неотрывно смотрел прямо на Соковнина, застывшего в неловкой позе.

– Бояре, како говорити станем аглицкому купцу? – спросил Иван Романов, оглянувшись на царя и патриарха Филарета.

– А кто это там скачет за столбом каменным, яко пес стреляный? – загремел голос Трубецкого.

В тот же миг все повернулись к Соковнину – качнулись высокие шапки, шаркнули бороды, блеснули дорогие одежды, и раскатился по Грановитой холодный, отчужденный смех.

«Это он про меня, собака! – понял Прокофий Федорович. – Это надо мной смех поднял, ворожье ухо! Забыл, как крест целовал польскому королю? Все забыли! А этот глупый мальчишка, что в Мономаховой шапке сидит, на коронованье скипетр ему доверил, вот и пошли Трубецкие в гору. За Камень бы тебя, ворожье ухо!..»

– Сядь под Дементием Лазаревым! – вдруг послышался голос Мстиславского.

Прокофий Федорович, только что решившийся идти на свое высокое место, опешил.

– Али ты, сонная тетеря, не оклемался после ночи и не слышишь, чего говорят тебе? – Это снова Трубецкой.

Тут понял Прокофий Федорович, что решается судьба его чести. Сядь он сейчас в конце лавки, под худородными, потеряет он честь, а за ней и положение. Сначала станут травить смехом, потом приказ отнимут, а детям, внукам и правнукам станут в глаза тыкать да говорить, что-де батько их, дед их и прадед при Михаиле-царе под низкими людьми сиживал и тогда еще чести лишился. Нет, только не это!

– Государь! – взмолился Прокофий Федорович и, прокосолапив по травяному орнаменту пола, упал на колени у самого средьпалатного столба. – Государь! Пожалей сироту своего, не выдай в бесчестье по злому слову!

Иван Романов, стоявший рядом с царем, наклонился к тому, что-то пошептал, кивнул и возгласил:

– Царь и великий государь всея Руси повелел тебе, холопу своему, за опозданье остаться ныне без места и сесть, где велено!

– Государь! Вели голову рубити, но бесчестья такого, чтобы сидеть под Деменькой Лазаревым, не приемлют сердце мое и душа моя!

Тихо стало в палате. Царь ноги поджал – блеснули подковки да шляпки гвоздей серебряных на подошве. Рынды [135] – все четверо боярские сыновья, – пообмякнув, стояли с дорогими топорами на плечах, с золотыми цепями, перекрещенными на груди, а теперь почуяли важность минуты, приободрились и тоже замерли. Романов снова поднялся на три приступки к цареву трону, опять наклонился к племяннику, взяв того за локоть. Пошептал. В ответ царь кивнул слегка – опустил острый подбородок вниз, к ожерелью. Романов подошел к самому краю верхней ступени, взялся рукой за столб, чуть касаясь головой золототканой занавеси.

– Государь! Смилуйся над сиротой своим!.. – снова воскликнул Прокофий Федорович, опережая приговор, но Романов непреклонно заговорил:

– Царь и великий государь всея Руси Михаил Федорович повелел тебе, Соковнину Прокофию, за ослушанье его воли царской из палаты Грановитой выйти с великой опалою: целый год тебе велено власы не стричь, из Москвы не выезжати и при дворе быти!

Потемнели окна палаты, будто слюду в свинцовых рамных переплетах золой обсыпали. Сразу смешались роспись пола, потолка и стен, царская одежда и одежда бояр. Мелькнула сирая образина стряпчего Коровина, столб палаты – и все это вдруг потонуло в новом взрыве хохота, но в голосах этих, злорадных и диких, слышалась сквозь опаску радость, что такое бесчестье случилось с другим.

Прокофий Федорович тяжело поднялся с пола, затравленно глянул в царев угол, повернулся и пошел, словно косами загребая, косолапыми ногами в черных бархатных сапогах.

«Нет, краше руки на себя наложити, нежели такое бесчестье терпети: год власы не стричь родовитому человеку и по три раза на день на людях бывати…»

Подушка его развязалась и съехала так низко, что он поддавал ее коленками, но тут уж было не до красоты и стати…