Тут взволнованный ересиарх умолк, налил себе вина в оба стакана и опустошил свой; грусть его вскоре рассеялась, а сам он не забыл потереть себе рукой брюхо, поиграть мускулами лица, похвалить бархатистость старого вина. Он заставил меня отведать cocuzzata и продолжил в том же духе:

— Божественный припев звучал в моей душе, пока я не заснул. Сон мой был глубок, и под утро, в то время, когда снятся правдивые сны, я увидал, как раскрываются Небеса. Посреди хоров иерархий Присутствия, Власти и Преисполнения и выше самого вознесенного из них — хора серафимов — моему преисполненному обожания взгляду открылись трое распятых. Ослепленный окружающим их сиянием, я опустил глаза и увидел святую толпу непорочных дев, вдов, исповедников, Отцов Церкви, мучеников, которые поклонялись распятым. Мой покровитель, святой Бенедикт, в сопровождении ангела, льва и быка устремился мне навстречу, орел же парил над ним. Святой Бенедикт произнес: «Друг, вспомни!» — и простер десницу к распятым. Я заметил, что большой, указательный и средний пальцы на этой руке были вытянуты, а два других — подогнуты. В тот же миг херувимы взмахнули кадильницами, и аромат, слаще аромата самого чистого мирро, поплыл в воздухе. И тогда я увидел, как ангел, сопровождавший моего покровителя, несет золотую дароносицу тончайшей работы. Святой Бенедикт открыл дароносицу, вынул оттуда Святые дары, разделил их на три части, и я трижды причастился одной и той же облаткой, которая была, наверное, восхитительнее на вкус, чем манна, вкушенная евреями в пустыне. Послышалась божественная музыка — это заиграли лютни, арфы и прочие небесные инструменты, что находились в руках у архангелов, а хор святых грянул:

Я проснулся и понял, что сон этот — событие в моей жизни и в жизни человечества. Час же, в который он мне приснился, не оставлял никакого сомнения в его правдивости. Тем не менее, поскольку он опровергал догматы, на которых зиждется христианство, я не решился пересказать его папе. На следующую ночь мне был утренний сон, в котором Пресвятая Дева, стоя между двумя женщинами, возвещала: «И вы — матери Бога, но люди не ведают о вашем материнстве!» Тут я проснулся, весь в поту. Все сомнения у меня исчезли. Я прочитал вслух несколько псалмов из литургии, тех, в которых славится Троица. Отслужив мессу в церкви Санта-Мария-Маджори, я отправился в Ватикан просить Его Святейшество об аудиенции, которую и получил. Я поведал папе обо всем, что произошло. Папа молча выслушал меня и мгновение раздумывал над тем, что я сказал. Закончив размышлять, он строго приказал мне прекратить какие бы то ни было теологические занятия и перестать думать о вещах невозможных и лишенных всяческого смысла, ибо только злой дух мог заронить их во мне. Он предписал мне явиться к нему на аудиенцию по истечении месяца. Стыд и боль снедали меня. Я вернулся к себе в уединенный монастырь и расплакался. Священный припев «Их было трое…» снова зазвучал у меня в душе. Собрав всю свою волю, я противостоял ему как искушению. Я падал во прах перед Господом.

Целый месяц я строго постился и подвергал свою плоть двенадцати умерщвлениям, что рекомендованы отшельником Гарфиусом в книге второй его «Мистической теологии». Особенно подвергал я себя пяти последним — умерщвлению тяги к познанию, умерщвлению совести, умерщвлению любого душевного беспокойства, умерщвлению воли и безропотному несению любого несчастья во имя любви к Господу. По истечении месяца после этого покаяния та убежденность, что по совершенной случайности запала мне в душу, укрепилась в ней, и я вновь предстал перед Его Святейшеством; тот очень участливо спросил, расстался ли я с химерами, которые злой дух еретичества вдохнул в меня. Вместо ответа на ум мне пришли лишь эти слова: «Их было трое на Голгофе…» — «Увы! — воскликнул папа. — Этот человек одержим бесом!» Тогда я пал перед ним на колени. Я говорил об умерщвлениях плоти, которым подвергал себя, и умолял первосвященника изгнать из меня беса. Со слезами на глазах он уверил меня в том, что Бог будет благодарен мне за это добровольное уничижение; потом он, как и положено, изгнал из меня беса. Я тут же покинул папский двор, не упорствуя более, поскольку был совершенно уверен, что мысли мои вдохновлены не диаволом, но Богом, ибо никакой экзорцизм{36} не смог с ними справиться.

Ересиарх прервал свою речь, привычно глотнул vino santo, мгновение подумал, возведя глаза к потолку, и, откинувшись на спинку кресла, стал раз за разом крутить большими пальцами на животе. Затем он продолжил:

— На следующий день я написал папе, сообщая ему о своем обращении и умоляя его, раз уж он религиозный глава, провозгласить истину, которая столь чудесным образом была мне явлена. Я добавил, что нет такой непогрешимости, которая могла бы сделать ложным то, что истинно, и что по этой причине, если папа предпочтет старинные заблуждения новой очевидности, я покидаю лоно церкви. В ответ на это меня лишили сана. Тогда, выйдя из своего ордена и вернув себе все, что некогда в него вложил, я удалился в сию мирную обитель, где, отторгнутый от католической церкви, закладываю фундаменты новой веры. Я воздвигну истинно триединую веру в одной ипостаси, заключающей три человеческих воплощения Бога единого в трех лицах. Потому что в этом-то и есть истина: Троица претворилась в трех людях. Было три воплощения. Три человека, в которых воплотился единый Бог, в один и тот же день приняли страсти Христовы во искупление Человечества. Правый разбойник был Богом Отцом. Это легко понять по тем заботливым словам, что он говорит на Кресте своему нежно любимому сыну. Жизнь его была печальна и преисполнена терпения. Он незаслуженно принял страдания, ибо разбойником, которым считали его, не был. А поскольку был он всемогущ и бесконечно велик, то и не захотел иметь никакого ученика. Христос, что умер меж божественных разбойников, был Словом, а поскольку он был им, он и есть Законодатель. Именно слова и поступки должны быть переданы миру в назидание. Так и случилось. Левый же разбойник был Святым Духом, Утешителем, Вечной Любовью, — став человеком, он захотел походить на человеческую любовь, которая презренна. Он был настоящим разбойником и принял муку заслуженно. Вот и таинство во всей своей святости: Бог стал человеком, Воплощенный Бог Отец принял страдание, чтобы испытать на себе свое уничижение до того, что никому и не открылся и не рассказал про себя. Воплощенный Бог Сын принял страдание, дабы подтвердить правоту своего учения и дать пример мученичества. Страдал он незаслуженно, но со славою, дабы поразить ум человеческий. Бог Дух Святой захотел страдать заслуженно. Он нашел свое воплощение в худших человеческих слабостях и предался всем грехам из сострадания и глубокой любви к Человечеству. Такова истина:

Вот так Бенедетто Орфеи изложил историю своей ереси и развернул передо мной собственную доктрину. Увлекшись рассказом, он забыл о вине. Но лишь только речь его подошла к своему завершению, он, не меняя положения в кресле, вытянул правую руку, схватил блин persicata, тщательно скатал его в трубочку и откусил. Затем, налив себе vino santo, сделал глоток, но неловко, потому что и vino santo, и persicata застряли у него в горле. Он снова отхлебнул, однако вино пошло у него назад не только ртом, но и носом. Покраснев от натуги, ересиарх добрых пять минут не мог откашляться. Ему понадобился носовой платок. А так как табак он не употреблял, то вместо огромного цветного платка вытащил крошечный батистовый платочек, мало подобающий его священническому сану. Изящество это меня удивило. Шумно отфыркиваясь, ересиарх отдышался, не забывая при этом тыкать пальцем в айвовое варенье, которое предлагал мне отведать.

Затем он сообщил, что католическая религия прогнила, поскольку очень стара, а папа боится тронуть ее, иначе она рассыплется. Он был даже более выразителен и, перейдя на родной диалект, добавил:

— L’e eme Ra merda: pi a s’asmircia, p’f ra spissa [2] .

Я поднялся, желая откланяться, и ересиарх захотел проводить меня до двери.

Когда Бенедетто Орфеи вставал со своего кресла, сутана его — нечто вроде монашеского платья из грубой коричневой шерсти — распахнулась, и я увидел, что надета она была на голое тело, заросшее волосами и покрытое шрамами от ударов бича. На талии был жесткий пояс, утыканный железными остриями, которые должны были причинять невыносимые страдания. Увидел я и другие приспособления, но они носили такой характер, что я не могу их описывать. Наготу эту я мог созерцать, по правде говоря, лишь мгновенно. Ересиарх тут же запахнул сутану, которую подвязал веревочным поясом, и улыбаясь предложил мне пройти в соседнюю комнату, где располагалась библиотека. Я был поражен: человек этот причинял неописуемые мучения своей плоти и в то же самое время потакал собственному гурманству. Размышляя об этих контрастах, я вошел в библиотеку, где взору моему предстали всевозможные книги, аккуратно расставленные на полках, — на них-то ересиарх и пригласил меня взглянуть. Драгоценные фолианты стояли вперемежку в простенькими книжонками по теологии, философии, литературе и естественным наукам. Были там не только современные книги и манускрипты, но и древние, на пергаменте. Я заметил произведения Аристотеля, Галена, Орибазия, «Сифилис» Фракастора, «Мудрость» Шаррона, книгу иезуита Марианы, сказки Боккаччо, Банделло, Ласки, сочинения святого Фомы, Вико, Канта, Марсилио Фичино, «Диадему монахинь» Смарагдуса и другие {37} . Выйдя из библиотеки, я простился с ересиархом и более его не видел.

Спустя некоторое время мне стало известно, что вышло в свет «Истинное Евангелие» Бенедетто Орфеи, пересказанное разговорным языком и повествующее о жизни Бога Отца, — первое из двух Евангелий, параллельных Евангелиям каноническим. Я достал себе эту книжку, была она просто тонюсенькой. Ничего ценного о жизни первой ипостаси Бога я в ней не почерпнул. Из Евангелия явствовало, что о рождении Бога Отца ничего не известно. И о жизни его почти ничего не известно тоже, разве что он был справедлив, не понят и друзей у него не было. Жизнь его переплелась с жизнью двух других воплощений Троицы, схвачен Бог Отец был и несправедливо осужден лишь за то, что старался отвратить Божественную ипостась Святого Духа от преступлений, им совершаемых. Каждое из слов, которыми он обменивается на месте казни с Иисусом и злым разбойником, были предметом отдельной главы, где слова эти комментировались. Это действительно был единственный хорошо известный период жизни Бога Отца, да кроме того, ересиарх позаимствовал рассказ о нем из синоптических Евангелий. После смерти Бога Отца все вновь облекалось покровом таинственности. Известий более не поступало ни о его Воскресении, ни о Вознесении, что было возможно, но так и не стало достоянием гласности. Судя по всему, труд сей был написан по-латыни, тут же переведен на итальянский и опубликован. Рукопись же, написанная на пергаменте по-латыни, должна была существовать и по сию пору.

В следующем году Бенедетто Орфеи опубликовал второе Евангелие, параллельное каноническим, или Евангелие от Святого Духа. О жизни этой ипостаси Бога, как и о жизни Бога Отца, сведений было также немного. Однако, если про Вечного Отца известно лишь то, что он умер, то Святой Дух однажды взял силой спящую девственницу. Насилие это и было тем актом Святого Духа, от которого родился Иисус. Обращалось также внимание на слова, произнесенные на Кресте, затем завеса тайны опускалась как раз тогда, когда солдаты перебивали ноги обоим разбойникам. Сочинение это, по сути своей, достаточно совершенное и местами звучащее по мысли очень возвышенно, не обошлось без пассажей настолько откровенных, что итальянские власти запретили его как непристойное, — так что и оно исчезло из обращения.