– Да.

– Даже если кандзи не тот, что в случае с Миеко?

– После того, что я видел, это уже не проблема. Клянусь быть с тобой до конца. Как говорится, пока смерть не разлучит нас, – заверил я, хотя думал все же в первую очередь о Миеко.

– Спасибо.

Ренна вытащил из кармана пиджака конверт и извлек из него два листка бумаги, которые выложил на стол. Один из них был уликой с места преступления, а потому его поместили в прозрачный целлофановый кармашек. Второй оказался сильно увеличенной копией.

– Как ты и предсказал, кандзи удалось полностью очистить.

От одного взгляда на черные штрихи, въевшиеся в фактуру типично японской бумаги, у меня усилилось сердцебиение. Передо мной лежал точно такой же изограф, какой я видел прежде на раскаленном солнцем тротуаре в Лос-Анджелесе. Не просто похожий. Не отличавшийся хотя бы мелкими деталями, а совершеннейший дубликат, словно снятый под копирку. А это делало «Маленькую Японию» уже четвертым местом, где нанес свой смертельный удар один и тот же убийца.

– Что скажешь? – спросил Ренна.

Я с трудом вновь обрел дар речи:

– Они идентичны. Совпадение абсолютное.

– Что ж, прискорбно это слышать. Теперь только попроси, и я заставлю парней из полиции Лос-Анджелеса вернуться к расследованию смерти Миеко.

У меня перехватило дыхание. Сколько лет я надеялся, что именно это когда-нибудь произойдет, но сейчас, когда было сделано конкретное предложение, мной овладели сомнения. Ведь прошло более двух лет. Из вещественных доказательств там остались одни головешки. При полнейшем отсутствии мотива для убийства.

– Думаешь, из этого что-нибудь получится?

Ренна пожал плечами:

– А почему нет? Наша очередь бить по мячу. Если схватим здешнего убийцу, то раскроем и тайну гибели твоей жены.

– Что ж, звучит как неплохой план.

– Вот и хорошо, – кивнул он, а потом заговорил очень тихо, но четко и разборчиво: – А теперь слушай, что необходимо мне. Бойня в «Маленькой Японии» значительно изменила ситуацию, а потому очень важно, чтобы ты присмотрелся к кандзи с новой точки зрения. И на сей раз мне нужны конкретные ответы на вопросы. На много вопросов.

Я потер листок, найденный в «Маленькой Японии», между пальцами.

– Для начала скажу, что это стандартная японская бумага для каллиграфии. Массовое машинное производство. Ничего общего с настоящей уаши ручной работы. Уаши – традиционная японская бумага, которой пользуются истинные мастера каллиграфии. На нее наносились также рисунки, хранившиеся в свитках, из нее делали фонари и ширмы. Наилучшего качества уаши и в наши дни изготавливается по технологии, пережившей многие столетия. Рамка с густо натянутыми вдоль и поперек нитями погружается в котел с растворенной в воде пульпой. Сетка захватывает слой пульпы, а изготовитель дает ему высохнуть, получая лист, имеющий ни с чем не сравнимую текстуру.

Ренна бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось, что он ждет от меня не лекций по истории методов изготовления бумаги.

– Но твои лабораторные крысы, полагаю, тебе уже все это сообщили, – заметил я.

– И довольно давно.

– Тогда повернем тему иначе. Обычная коммерческая каллиграфическая бумага продается по всей Японии, как и во многих магазинах США. Ручная уаши изготавливается в ограниченных количествах немногочисленными мастерами, и ее происхождение легко отследить по особым приметам, которые присущи манере каждого из них. Об этом тебе тоже рассказали твои эксперты?

– Нет.

– Из этого вывод. Если листок был намеренно оставлен на месте преступления, то использование бумаги массового производства – это проявление осторожности.

– Согласен. Но что означает иероглиф?

– Ваши спецы тоже не могут разобрать его?

– Иероглиф проверяют сейчас по всем существующим каналам. Но я хочу получить ответ до наступления следующего ледникового периода, если это вообще возможно. Объясни мне хотя бы, почему ты не можешь его прочитать?

– Потому что это не дзёё, не тоё и даже не один из общеупотребительных кандзи.

– А если перевести на нормальный английский?

– Проще говоря, изограф не из тех, что используются сейчас, имели хождение до войны или вообще в более или менее обозримом прошлом. То есть, допустим, еще в середине XVII столетия.

– Для тебя XVII век – обозримое прошлое?

– Когда я говорю о культуре с тысячелетними корнями, то да.

– Это совсем не то, что я хотел услышать. У тебя есть что-нибудь еще?

– Написано мужчиной в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет.