— Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеются здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение…

Сказать хотелось многое, но разве можно уместить все то, о чем думал четыре года, в один тост? Да и тост затягивать не следует, в Грузии правильно говорят, что длинный тост уныл, как пустой стол.

— За здоровье русского народа! — Сталин поднял свой бокал еще выше, выждал несколько секунд и под оглушительные аплодисменты выпил его до дна.

Обольщаться не стоит никогда, потому что все познается и оценивается по завершении. Доброе или относительно неплохое начало еще не гарантирует хорошего конца. Многое в жизни Сергея начиналось хорошо и заканчивалось плохо, да и сама жизнь тоже. Детство было безоблачно-волшебным, жил, как в сказке, юность сумбурной, а до старости он, кажется, не доживет. Не дадут дожить…

Хорошие условия содержания — одиночная камера, сносное питание, папиросы, вежливость следователя, надзирателей и конвоиров — не могли обмануть, потому что были обусловлены ситуацией, а не отношением. Вражеских агентов, в отличие от уголовников, в общих камерах держать не принято, незачем им общаться друг с другом. Арестант ведет себя дисциплинированно, не раздражает тюремный персонал, отвечает на вопросы следователя, ничего не утаивая, — с чего бы к нему плохо относиться? Но сколько веревочке не виться, а концу все равно быть.

Конец тут мог быть всего один — головой в петлю. Хотелось попросить следователя Петра Ермолаевича, чтобы повешение заменили на расстрел, но все никак удобного случая не представлялось. Разницы, по большому счету, никакой, но смерть от пули считается более почетной. Да и выглядит она более эстетично, нежели дрыганье в петле. С другой стороны, с такой просьбой уместнее обращаться к судьям, но будет ли суд? По большому счету, никакого суда не требуется, потому что обвиняемый полностью признает свою вину, а другого наказания, кроме смертной казни для таких, как он, не предусмотрено. И обольщаться не стоит, потому что высшую меру социальной защиты Сергей Иннокентьевич Соловьев определенно заслужил. Одного подорванного партийного клуба в Ленинграде хватит для высшей меры. А была еще акция по устранению начальника ОГПУ в Петрозаводске, был Майкоп, где спецподразделение под командованием лейтенанта фон Фелькерзама, переодевшись в советскую форму, посеяла панику среди защитников города, в результате чего Майкоп был взят без боя… С одной стороны, эта акция сберегла много человеческих жизней, потому что Майкоп и так был бы взят, только с большими потерями с обеих сторон, а с другой… Гуманизмом тут не оправдаться, да и не было никакого гуманизма-то, да и оправдываться не хотелось. Хотелось только размышлять о том, как же все неоднозначно на белом свете.

Этим-то Сергей и занимался в перерывах между допросами — размышлял. Когда надоедало — читал, благо библиотека здесь была неплохая и книг выдавали сколько угодно. Весьма интересно было читать романы и повести про новую жизнь. Ясно, что в книгах все несколько приукрашено, насколько-то преувеличено, но все равно было интересно. Интересно и как-то созвучно после трех месяцев пребывания в Москве.

Жаль только, что покоя на душе не было. Лучше бы провести последние недели жизни умиротворенно, спокойно, готовясь ко встрече с вечностью. Увы, вместо этого терзали сомнения напополам с сожалениями, огорчало несовершенство бытия, свербело в потаенных глубинах желание пожить еще, чтобы наконец-то рассмотреть собственными глазами новую Россию. Не ту, которую потеряли, не ту, которую выдумали, а ту, настоящую, кусочек которой он уже успел увидеть. То был не страх смерти и не жажда жизни, а обостренное любопытство зрителя, который очень долго ждал возможности увидеть картину, дождался, купил билет, занял место в зале, увидел первые кадры, но… Но спустя пять минут изображение на экране исчезло, а киномеханик объявил, что аппарат сломался. Или как будто у тебя украли недочитанную книгу, которую ты только-только начал читать… Украли? Сам же ты ее у себя и украл! Винить некого. Что-что, а все решения в жизни принимались самостоятельно, никто их не навязывал и никто не препятствовал их принятию. Только мать однажды, в далеком двадцать седьмом, посмотрела в глаза и спросила: «А может не надо, Сережа?». Услышала в ответ по-мужски сдержанное: «Прости, поступить иначе я не могу» и больше никогда таких вопросов не задавала.

К следователю обычно вызывали во второй половине дня, после обеда, но в этот раз увели утром. Изменение привычного порядка немного озадачило. Идя по коридорам, Сергей гадал о том, что могло случиться. Просто так гадал, чтобы не скучно было идти. Пришел к выводу, что скорее всего его передали новому следователю, который предпочитает проводить допросы с утра пораньше, и сначала подумал, что не ошибся, — за другим столом в другом кабинете сидел незнакомый человек с майорскими погонами на плечах. Присмотревшись, Сергей узнал в нем Виктора, того самого, с которым познакомился в столовой. Он же — капитан Алтунин, то есть, уже не капитан, а майор.

— Хорошо выглядишь, — сказал Виктор, окидывая Сергея взглядом. — Как рука-то?

— Вы, гражданин майор, тоже неплохо выглядите, — ответил Сергей, обозначая дистанцию холодно-вежливым «вы», нечего панибратство разводить, не тот случай. — Рука в порядке, благодарю за заботу.

Рука действительно была в порядке, рана зажила без каких-либо осложнений, только свежий рубец время от времени зудел.

— Так мы же вроде на «ты» были! — притворился удивленным майор. — К чему ненужные церемонии? Я, как ты видишь, протокол не пишу, а просто хочу поговорить…

— По душам? — саркастически осведомился Сергей.

— По душам, — не моргнув глазом, подтвердил майор, пододвигая к Сергею пачку «Казбека», коробок спичек и металлическую пепельницу. — Закуривай, если хочешь. Я сам не курю, здоровье не позволяет, но люблю, когда рядом дымком пахнет. Сейчас нам еще чайку принесут…

Здоровье у майора на вид было отменным, даже легкий румянец на щеках присутствовал. «Все ясно, — подумал Сергей. — Чаек, папиросы, душевный разговор со старым знакомым… Интересно, когда здесь казнят? И где?»

Почему-то хотелось бы, чтобы казнили на рассвете и непременно во дворе. Чтобы была возможность вдохнуть напоследок свежего утреннего воздуха. Тридцать семь лет — хороший возраст. Успел пожить, называется. Пушкин тоже погиб в тридцать семь лет. Только он многое успел, Пушкин.

«Чайку» это было скромно сказано, потому что незнакомый сержант принес не только чай, но и снедь к нему — белый хлеб, настоящее сливочное масло, вазочку с вареньем.

— Малиновое, — сказал майор, указывая глазами на вазочку. — Лучше нет…