— Да кто ж его так устряпал?

— Будто бы нагнулся он возле саней, а бык подошел бродячий да рогом ударил ему в зад… Да я чаю, с руками был тот бык: не лето теперь, чтобы скотине шляться.

— Нашего слугу согнуло в дугу, стало быть, — заключил Макар. — Ну, спасибо тому быку, будь он с рогами али с руками, все едино.

— Да ведь сколь кувшину по воду ни ходить, пора и голову сломить, — поддержала Дарья. — Обойдемся мы без такого гостя, Макарушка.

— Так ведь голова-то цела у его поколь, и о чем-то она думает.

— Бог милует, — стояла на своем Дарья. — Держаться ей уже не на чем: отбито все. Василиса молча судьбу приняла, а сынок ихний. Данька, ревел безутешно. Годов пять уж ему никак. Понимает все. А на отца-то шибко лицом схожий.

Вечером у Макара не проводы получились, а горькие поминки. Все Рословы, от мала до велика, заявились разом. В избе тесно и душно стало, но, кроме «здравствуйте», никто слова не проронил. Дед Михайла, усевшись на привычное свое место за столом, под иконами, кряхтел тягостно, словно непосильный воз на нем везли. Тихон, присев на лавке возле печи, свертывал цигарку и тоже покрякивал как-то загадочно. Митька со Степкой шмыгали носами где-то возле порога, под полатями. Младшие ребятишки к Федьке с Зинкой Макаровым на полати полезли. А бабы, вроде бы по аршину проглотили и сидят, боясь шелохнуться. Даже дышать, кажись, перестали.

Дарья бегала от печи к столу — собирала ужин. А Макар глядел-глядел на них, встревожился и возмутился не на шутку:

— Да что ж вы молчите-то все! Хоронить, что ль, мине собрались? Аль, не проводив, поминать надумали?

— Нет, сынок, — молвил дед Михайла перехваченным голосом, судорожно глотнув. Раньше Макара называл он только по имени, и необычное насторожило.

— Нет, сын, — повторил Михайла, — пришли мы на проводы, и хоронить тебя поколь рано. Пусть бог тебя хранит. — Голос деда совсем ослаб. — А вот Васю помянуть… надоть…

Эмалированное блюдо, как живое, выпрыгнуло у Дарьи из рук, стукнулось об пол, и оладьи вывалились из него. Бабы дружно заголосили, ребятишки подтянули вслед за ними.

Макар, глядя на всех растерянно, не вдруг осознал страшный смысл дедовых слов. Стараясь пересилить всеобщий рев, он громко спросил:

— Дак чего ж вы, известие, что ль, получили?!

Дед не плакал. Слепые, открытые глаза его блестели влагой, а по морщинистым щекам безучастно текли слезы. Говорить он не мог.

— Получили, — ответил Тихон, вздохнув.

— Гришка-то Шлыков с им ведь был, може, у их чего узнать можно? — цеплялся за последнюю соломинку Макар.

— Узнавали, — опять же Тихон ответил. — Степка вон к им ходил только что… И там на такую же бумагу напоролся. Обоих, выходит, и не стало…

— Дак убиты, что ль, они? — добивался Макар. — Схоронены где?

— Без вести они пропавшие, — пояснил Тихон, — ни в живых, ни в мертвых не числятся.

— Во-он как! — вроде бы повеселел Макар. — Дак это еще бабушка надвое сказала. Може, в плену они.

Избитый, истерзанный отцом, Колька Кестер пролежал в постели двое суток, не раз теряя сознание. Афонина казнь в гимназии казалась ему теперь сущей забавой. Здоровенная, какая-то несуразная и неловкая, мать ходила возле него на цыпочках, боясь потревожить покой сына, и все уговаривала, чтобы Колька простил отцу, потому как нетрудно его будто бы понять, коли сын довел себя до исключения из гимназии.

Ни возражать, ни соглашаться с нею Кольке не хотелось. Он молчал, прижимая ко лбу примочку и тупо глядя на Берту отчужденным взглядом. Большой любви к матери Колька не испытывал и раньше, хотя всегда тянулся к ней со своими бедами. Теперь же, когда она в первые минуты Колькиного возвращения бесновалась возле него вместе с отцом, а потом двое суток с нежностью опекала его, сын понял ее, и порвалась в нем та нить, что связывала их до сих пор.

Сегодня парню полегчало. И сам он, и родители поняли, что жестокая «наука», возможно, без увечья обойдется. Но Иван Федорович держался еще сердито и неприступно, и утром, даже не заглянув к сыну в спальню, зачем-то уехал на Прийск.

Погода разведрилась. В окно глядело спокойное, ласковое солнышко. Берта все так же неуклюже юлила возле сына, то и дело забегая к нему. Больное безделье утомило хуже работы, мысли всякие лезли в голову. Чтобы отвлечься от них, Колька попросил подать ему «Ниву». Тонкие книжки журнала за текущий год стояли в застекленном шкафу на особицу. Мать, не выбирая, достала одну из них.

Сначала Колька перелистал журнал, рассматривая картинки. Потом без особого интереса прочитал «Дневник военных действий». Сообщения о событиях на фронте были устаревшие, туманные и непонятные, а весь текст пестрел белыми пятнами цензуры.