— Наши-то как там? — нетерпеливо спросил Василий.

— Дядь Мирон в полицейские мобилизован в город, а дядь Макар и Митька дома еще оставались, как я ушел.

— Ну, Митька придет в свой черед. Не старше он тебя? А Макару-то как же удается дома сидеть? — удивлялся Василий.

— Дядь Макар пособлял нам весной на своих лошадях два дня, — словно защищая его, ответил Тимофей, — и тетка Дарья денек поработала. А Митька ваш месяца на три либо на четыре помоложе меня. Теперь уж, небось, тоже тетка Марфа сухари в дорогу сушит ему.

— А про наших чего знаешь? — спросил в свою очередь Григорий. — Ванька-то не помер?

— Нет, по хутору ходит, во дворе кой-чего делает, а то и в поле когда выберется. Это будто бы от барсучьего сала поправляться он стал. Дядь Макар ему барсука убил.

— Гляди ты, — удивлялся Григорий, — совсем в упокойниках был человек! Стало быть, жить ему предписано. Молодец!.. Ну, а семья-то как пробавляется?

— Да поколь не бедствуют, кажись. Лошадка у них четвертая появилась, Яшка с Семкой подросли — работники…

— Да, — согласился Григорий, — пока и сопливые, а все ж работники. Небось, в женихи прицеливаются?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. А ребятки ладные выправляются…

Ни усов, ни бороды у Тимофея, конечно, не было — не выросли. В две недели раз он сбривал жалкий, ни на что не похожий пушок. Сухое продолговатое лицо его и желтые, как у кота, глаза светились негасимой радостью от нежданной встречи с земляками.

А Петренко, сидя в углу, вроде бы думал о чем-то своем, наблюдая, как сизовато-белый дым от солдатских самокруток, собираясь в общее облако, вытягивался в длинную полосу, замысловато пронизывался солнечными лучами и вылетал в растворенную дверь.

Все приумолкли. В землянке никого, кроме них, не было.

— А за что ты воюешь, солдат Рушников? — неожиданно спросил Петренко, будто по лбу вдарил.

— Как — за что? — подрастерялся Тимофей, гася окурок о каблук сапога. — За землю, за веру, за царя и отечество…

— Ну, и сколько ж у тебя земли?

— Своей-то нету, конечно, — смутился Тимофей, но тут же вроде бы с гордостью добавил: — А три десятины арендовали мы ноничка у казаков Палкиных из Бродовской станицы…

— Да какая там земля у наших мужиков! — горячо встрял в разговор Григорий Шлыков. — Рословы вон большой семьей покрепче на ногах стоят. И земли арендуют у казаков добрые клинья. Ну, наши теперь с четырьмя лошадями да при трех работниках — тоже как-то держатся. А у этого хозяина, — показал на Тимофея, — два кола вбито, небом покрыто да ветром огорожено — вот и вся усадьба.

— Богат Тимошка, и кила с лукошко, — усмехнулся Петренко. — Так, за чью же землю все вы воюете — за царскую, за барскую, за казачью, за монастырскую? За чью?

Наступило тупое молчание. Вопрос был задан всем, потому и ответ надо бы общий отыскать.

— А сам-то за чью же воюешь, герой? — нашелся Василий Рослов. — Али своей — поля немеренные, краев не видать?

— Да, — твердо сказал Петренко, — земли у меня — целая Россия! Есть поля, леса, горы, руды, заводы… только все это находится во временном пользовании у помещиков и капиталистов. И время подходит востребовать все это подлинному хозяину, то есть мне.

Солдаты засмеялись, а Василий сказал:

— Ну, ежели так, то, може, и наша земля по своим хозяевам давно слезы льет.

Тимофей Рушников слышал такой разговор намеками впервые и воспринял его, как шутку. Но шутка была не безобидная — каторгой отдавала, потому вскочил и, будто собираясь закурить, вышел по траншее на перекресток к ходу сообщения.

— Гляди ты, — удивился Григорий, — молоко на губах у Тимки, а какой догадливый.

— Здесь все с понятием, — пояснил Петренко, — потому как месяц назад вот с той поляны, что за леском, куда на молитву ходим, двое в каторгу отбыли, а одного там расстреляли за крамольные речи.

— А ты, стало быть, не внемлешь и не каешься перед карой суровой? — спросил Василий на поповский лад.

— Да как сказать, — дернув себя за ус, отвечал Петренко. — Оглянуться лишний раз никогда не мешает, но бояться — постыдное унижение. А потихоньку-то весь полк о том же говорит, да и в других полках никак не иначе. — Он снова дернул себя за ус, пострелял по сторонам пронзительными черными глазами, значительно понизив голос, добавил: — И скажу вам вполне достоверно, что среди офицеров подобные разговоры тоже постоянно ведутся. Окопное время тянется долго и вполне располагает к глубоким раздумьям и откровенным беседам.