— А теперь поговорим о главном, дядь Коль, — продолжил Витька. — Я сегодня целый день, можно сказать, о тебе думал…

Племянник замолчал, рассматривая стакан.

— И что же придумывал? — безразлично спросил Петрович.

— А то, что помочь тебе надо. Вот только чем? Как раз этого я и не пока знаю. Потому и не договорил с тобой вчера. Понимаешь? Зацепиться мне не за что.

Появившаяся неизвестно откуда Багира прыгнула Витьке на колени. Племянник вздрогнул от неожиданности и уронил с вилки кусок яичницы. Кошка обнюхала подарок и благодарно мурлыкнула.

— Вот шустрая какая, а?!.. — Витька рассмеялся и погладил Багиру по черной спинке. — Дядь Коль, я сколько себя помню, у тебя только черные, зеленоглазые кошки приживаются. Люди, говорят, даже в очередь на котят к тебе записываются. Какими-то необычными их считают. Ты, случаем, не колдун?..

— Сдурел? — старик покачал головой, словно сожалея о глупости племянника. — Не в колдовстве тут дело, а… В судьбе, что ли? В сорок втором году эвакуировали нас с твоей матерью из-под Харькова. Без родителей, убило уже их…

— Знаю, мать рассказывала — тихо вставил Витька.

Уже невыдуманная история своей жизни, рассказанная Петровичем Витьке за ужином.

— Рассказывала, говоришь?.. — Петрович немного помолчал — Свиста бомб, Витька, не перескажешь. Было мне в ту пору четырнадцать лет, а твоей матери пятнадцать. Из всех вещей, что мы с собой из дома захватили, остались к тому времени у нас только те, что на нас были надеты, чайник, меховой воротник от материнского пальто да черная кошка, которую я к груди прижимал. А во время одной из бомбежек приняла та кошка в себя осколочек, который мне предназначался. Крохотный осколочек да только что бы пацана жизни лишить и такого хватило. Как и мать, та кошка меня собой заслонила. Помню, вагоны горят, люди мечутся, а я иду вдоль состава и к груди уже мертвую кошку прижимаю… Плакал я сильно, потому что мать вспомнил. Похоронил я кошку возле железнодорожной насыпи. Стою, возле ее могилы и уйти не могу, будто незримая сила меня возле нее держит. Потом снова немецкие самолеты налетели… Только сестра, мать твоя, и солдат какой-то смогли меня от этой могилки оттащить да в окоп, от осколков спрятать. Вот с того самого времени, Витька, и приживаются у меня дома почему-то только черные кошки.

— Может быть, тогда и зародился этот… — неуверенно начал Витька и тут же замолчал.

— Что этот?

— Ну, сегодняшний страх твой, в общем?..

— Тогда? Нет. Самое страшное, Витька, для меня еще впереди было, — старик кивнул на бутылку. — Налей, что ли…

— Ничего себе! — удивился Витька — Ты ж не пьешь.

— С тоски чего не выпить? — старик взял наполовину наполненный стакан, немного подумал и заговорил снова. — Любой страх, Витька, он не за один день в душе человека рождается. Он ведь как дите малое, воспитывается и крепнет с годами. А, кроме того, заботы к себе требует и жалости. Жалости человека к самому себе.

— Что-то я не замечал, как ты себя жалеешь.

— Не замечал? — Петрович выпил водку и со стуком поставил стакан на стол. — Ну, не баба же я что бы такие вещи напоказ выставлять. Да и не все так просто, как кажется. Ты про войну в Корее слышал?

— Слышал. Только не от тебя. Из тебя же, дядь Коль, лишнего слова не вытянешь.

— Значит, нужных слов найти не мог, — Петрович встал и вышел в коридор. Вернулся он быстро. — На, кури, — старик поставил перед Витькой пепельницу. — Я хоть сам не балуюсь, а чужим дымом люблю подышать…

— Ты там про войну рассказывать начал, — напомнил Витька.

— Интересно? — Петрович улыбнулся — Ну, ладно, слушай… Давно это было, Витька, давно. Нас в то время учили и воспитывали по-другому и лишних вопросов мы не задавали. А приказ был коротким: в танк, ребята, и вперед! В восемь часов вечера пересекли мы корейскую границу, а в восемь утра уже мяли гусеницами чужие окопы…

— Страшно было?

— Отчего ж нет? Потом с американцами столкнулись… — старик беззлобно выругался. — Ох, и хитры же сволочи!.. Как только по радио русские матюки услышали, все подняли: и авиацию, и дальнобойную артиллерию. А когда все это на нас обрушилось, то вроде как легче нам стало. Чего же, спрашивается, бояться, если, один черт, все равно конец пришел?..

— Даже так? — удивился Витька.

— От разума эти мысли шли, Витька, от разума. Ну, а тот животный инстинкт, который внутри каждого человека прячется, он только притаился до поры.

— Понятно. Ну, вы, конечно, этим американцам дали…

— Там всем поровну дали, и нашим, и тем, кто в спальную полосочку. Под самую завязку мы друг другу отвесили. Брали мы с собой в танк два боекомплекта и уже через час достреливали последние снаряды. Пару раз попадали и в наш танк, но мелковаты были снаряды, не брали броню. Так что везло нам спервоначала… Ну, а под какой-то деревушкой, названия ее я уже не помню, садануло в наш танк так, что гусеницы отлетели. Водителя и стрелка-радиста на месте положило, не ворохнулись даже ребята. А мы с Вовкой, дружок это мой был, — за люки. Рванули их раз, рванули другой, — заклинило люки. А вокруг-то огонь и не какой-нибудь, а с зеленью и таким ядовитым дымом, что и мертвого наизнанку вывернет. Кричали мы страшно… Молодые, жить-то хочется и огонь… Кругом огонь! Как мы выбрались из танка, я уже смутно помню. Вроде как я Вовку из танка вытаскивал и пламя с него сбивал. Обгорели мы сильно…

Витька провел рукой по своему лицу.

— Это тебя на той войне обожгло?

— Ну, не в бане же! Взвалил я на себя своего дружка и пополз куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этой каши, в которой кровь с железом напополам перемешалась. Потом задело меня осколком… В себя пришел, чувствую, а меня уже Вовка на себе тащит. Тут снова взрыв… Вовка матерится и кричит: «Колька, ползи дальше один, а я все!..» Ноги ему перебило. Вот так мы и ехали друг на дружке, пока не свалились в окоп к американцам…