— Олег пошел инструктировать коменданта, а Павел, кажется, у посла, — ответил я.

— Пусть Олег тоже поднимется, нужно подумать, что нам еще предпринять по безопасности, — сказал резидент, затем поднял трубку и по внутреннему телефону позвонил послу. Удостоверившись, что Павел действительно там, он попросил, чтобы он срочно зашел к нему».

В Москву с пометкой «Вне очереди» или «Срочно», сейчас точно не помню, полетела шифровка с сообщением о том, что в показанной из Далласа телевизионной передаче предполагаемый убийца президента Кеннеди — Ли Харви Освальд — опознан нами как посетитель нашего посольства в Мехико в сентябре сего года, о котором резидентура информировала Центр шифротелеграммой за таким-то номером от такого-то числа. Вот он, спасательный круг!

Одновременно мы сообщали в Центр, что с учетом возможного обострения оперативной обстановки будут приняты дополнительные меры по обеспечению безопасности посольства и других советских учреждений в Мексике, а также «советской колонии» (так в нашей служебной переписке именовались все советские граждане, находящиеся в командировке в той или иной стране, и члены их семей). Через посла руководителям различных учреждений сразу были даны указания ограничить выход в город своих сотрудников и членов их семей. Введены усиленные дежурства дипломатического состава на территории посольства, проверены противопожарные средства, резервные источники электроэнергии, проинструктированы дежурные коменданты. В общем, мы готовились к худшему.

Сейчас это может и удивить, и показаться странным и непонятным, так как трудно представить себе, какие заботы ложились на наши плечи в тот исторический момент.

Ведь мы еще не знали, что кроется за покушением на американского президента — заговор каких-то внутренних сил, участие международных организаций либо других государств или что-то другое. Но даже если стрелял один только Освальд, без чьей-либо помощи, в той накаленной обстановке холодной войны уже достаточно было ткнуть в него пальцем и закричать: «Он жил в Советском Союзе, он женат на советской гражданке, он переписывался с советским посольством в Вашингтоне, он переписывался с компартией США, он член Комитета справедливого отношения к Кубе (КСОК), и он, наконец, за два месяца до покушения посещал советское и кубинское консульства в Мехико!» — чтобы был сделан вывод: виноваты русские или кубинцы. А может быть, как раз поэтому он и был кем-то избран? Но в том, что наша служба к этому непричастна, у нас сомнений не возникало — именно в силу перечисленных обстоятельств биографии Освальда.

После отправки сообщения, собравшись втроем, мы вновь и вновь пытались восстановить в деталях свое общение с Освальдом, сопоставить все «за» и «против» его возможного участия в покушении.

Легко ли тогда было это сделать? Тогда, в сентябре, Освальд находился в поле нашего зрения примерно два с половиной часа. Время контакта с ним каждого из нас было разным. Дольше всех с ним общался Валерий: он первый встретил его 27 сентября, когда беседовал с ним минут десять-пятнадцать, и провел с ним почти всю вторую встречу. Я говорил с ним минут сорок — сорок пять в первый день и несколько минут видел и слышал его во второй. Павел беседовал с Освальдом только во второй приход, но зато более часа. Таким образом, мы с Валерием могли сравнивать состояние и поведение Освальда во время двух визитов, а Павел мог судить лишь по впечатлениям от второй встречи.

Для всех троих визит Освальда был неожиданным — никогда ранее мы его не видели и никакой предварительной информацией о нем не располагали. Все сведения носили автобиографический характер, то есть были сообщены им самим. От поставленных уточняющих вопросов он в основном уклонялся, отделываясь общими фразами и уходя от ответа. Правда, определенная достоверность сообщаемой им о себе информации подкреплялась представленными им личными документами, подлинность которых не вызвала у нас сомнений. Так что основой для анализа личности Освальда нам служили его краткие автобиографические данные, состояние и поведение в ходе двух проведенных встреч. Что касается сведений биографического характера, то по тем временам они были, несомненно, из ряда вон выходящими: бывший морской пехотинец США, якобы придерживающийся марксистских взглядов, приехал в Союз и попросил политического убежища, получил вид на жительство, женился на советской гражданке, а затем вновь, уже с женой и ребенком, вернулся в США, где опять стал американским гражданином (мы ведь не знали, что он не лишался американского гражданства). В США якобы подвергался преследованиям «местных властей» и ФБР, из-за чего захотел выехать опять в СССР или на Кубу. Какой вывод из этого следовал? Безусловно, во время пребывания в Союзе он находился в поле зрения КГБ. Но каких подразделений? Внутренней контрразведки — несомненно, а разведки? Если да, то резидентуры в Штатах могли быть ориентированы о нем Центром. Но обстоятельства, при которых он объявился у нас в Мехико, и его поведение давали нам основание быть уверенными, что к агентуре нашей службы Освальд не принадлежит. Почему он вообще не мог стать нашим агентом, я попытаюсь более подробно объяснить в другой главе.

В практике нашей разведки случалось, что агент, потерявший связь в своей стране или не имеющий возможности ее там поддерживать в результате резкого осложнения контрразведывательного режима, выезжает в другую страну (обычно с менее жестким режимом безопасности) и пытается восстановить связь, в том числе и путем посещения посольства или других советских учреждений.

Но с Освальдом дело явно обстояло иначе: его поведение, наоборот, свидетельствовало, что никакого контакта с разведкой у него не было. Его туманный намек во время второй беседы на то, что он якобы выполняет какую-то «специальную миссию», и уход от ответа на конкретный уточняющий вопрос — какую и для кого, были расценены как стремление придать больший вес своей персоне в наших глазах и, возможно, попытаться повлиять на решение о выдаче визы.

Составить мнение о его личности для нас было более трудной задачей, ведь единственное, чем мы могли при этом руководствоваться, — визуальное наблюдение за его состоянием и поведением приблизительно в течение двух с половиной часов. Возможно, высококвалифицированным профессионалам — психологам или психиатрам — такого промежутка времени и ситуации и хватило бы для того, чтобы по определенным признакам поставить однозначный диагноз. Мы же могли судить, опираясь только на свой жизненный и оперативный опыт и некоторые познания в области психологии, полученные в процессе специальной подготовки. Но и здесь наше мнение совпало: все мы дали Освальду, может, и не совсем научное, но широко используемое в нашей повседневной жизни определение — псих. Конечно, мы не медики и не могли однозначно утверждать, что он страдает психическим заболеванием, но в том, что это человек с явно неуравновешенной психикой, с нестабильной нервной системой, мы не сомневались.

Наши мнения сходились и в том, что он не агрессивен, а скорее истеричен или снимает свое напряжение истерикой, а не действием. Когда он говорил об угрозе его жизни, то употреблял такие выражения, как «я боюсь», «я больше не могу», «мне невыносимо трудно», отражающие пассивную позицию, а не наступательные, типа: «они у меня увидят», «я им покажу», «я им дам» и тому подобные. Поэтому и произнесенная им на второй встрече фраза, что, если они не отстанут, он «будет защищаться», прозвучала для нас тогда не как его активная угроза кому-то, кого он называл «они», а как возможная вынужденная защитная реакция. Многие годы меня преследует мысль: а не произнес ли ее Освальд вновь и не сопроводил ли выстрелами при встрече с Типпитом? И не находились ли в барабане его револьвера те самые патроны, которые были возвращены ему перед уходом из нашего консульства 28 сентября?