Может быть, Поганцы строят свой, новый город? Если так, то жизнь в нем будет хуже смерти.

Но через огни мы вглядываемся в Клевый Город, ощущаем окружающую со всех сторон банду; общий пульс жизни, общее дыхание объединяют нас.

Низверх уже видел кое-что из этого, но не все. Сегодня ночью он не плачет.

Он выходит перед нами к пламени, отбрасывает голову и орет:

— Э-ге-ге-гей!

Извержение улья заглушает его, но он орет лишь громче:

— Эй вы, Четыреста поганцев!

Разбитые фонари восстают к жизни после смерти. Один в яркой вспышке взрывается над моею головой.

— Это наш квартал, Поганцы!

Чиксоиды и Тритоны выбивают заводной ритм из жести перевернутых автомобилей, от него кровь моя ускоряет бег.

— Вы вторглись в наши Ульи, Поганцы! Вы отымели наш город!

…и наш мир. Я вспоминаю о луне, глаза режут слезы.

— Ну и что?

Фонари тухнут. Земля содрогается. Вулканы взрываются, выплевывая на здания горячую кровь, я слышу шипение ее капель. Гром грохочет меж башен.

— Готов поспорить, вы никогда не вырастете!

И тут они выходят.

На улице вроде как стало больше зданий. Я думал зданий, а это — громады Поганцев. Четыреста, по меньшему счету.

— Спокойно! — приказывает Шрам.

Четыреста поганцев грохочут по стриту.

Мы прячемся в тени, в укромные места, куда больше никто не пролезет.

Первые Поганцы крутят цепями, звенья которых — с хоккейную площадку — крушат вершины ближайших ульев. Оттуда, сверху, Поганцам до нас не добраться, но могут завалить щебнем.

На вид им, несмотря на размеры, по семь-восемь лет: крупные, потные лица смотрятся по-детски припухлыми. В глазах — недобрый огонек, такой бывает у детей их возраста, когда они обрывают ножки у пойманной мухи: весело до колик, но одновременно — страшно и странно наблюдать то, что делают собственные руки. Под кожей у них словно горит ярко-желтый огонь.

Кажется, они напуганы еще больше нашего: страх покинул единую банду. Мы пытаемся проникнуть в атакующих, наша Сила окружает их со всех сторон. Наш голос сливается в песнь, в ней нет слов, скорее, это крик. Может быть, он означает: «Убейте нас, Поганцы, если сможете, убейте, когда станете с нас ростом!»

Я чувствую, словно прикоснулся к холодному, пылающему, болезненно-желтому жару. Мне дурно, но боль обостряет чувство реальности. Я нахожу Силу в самом процессе, мы все ее находим, вцепившись в огонь, вбирая в себя, швыряя под ноги, на землю.

Поганцы ухмыляются, щурят глаза. Их словно выжимает и выворачивает. Ближайший ко мне скукоживается с каждым шагом.

Мы продолжаем вбирать в себя и выплевать жар. Огонь проходит сквозь нас. Наше пение упорядочивается.

Поганцы становятся все меньше, их силуэты размываются. Дети никогда не умели останавливаться. Даже выгорая, они продолжают наступать.

Мы отходим, а первый Поганец продолжает сжиматься: только что он был выше ульев, а сейчас — едва заполняет собою улицу. Дюжина уменьшившихся приятелей следует за ним, хлещут цепями, сотрясают криками небеса — громыхающие силуэты на фоне горящего города.

Они прорываются мимо Низверха, так и стоящего посреди улицы, направляются к нам. Сейчас они примерно вдвое больше нашего: подходящий размерчик.

С такими я справлюсь.

— Вперед! — кричит Шрам.

Один из Поганцев замахивается на меня ужасной черной загогулиной, которую я не замечаю до того момента, пока она не просвистывает рядом с ухом. Тут я падаю и встаю там, где он меня не ждет.

Он валится тяжелым, безвольным, лишенным жизни мешком. Нездоровый, желтый свет разливается вместе с кровью, впитывается в асфальт.

Я поворачиваюсь и вижу, что Нефа сбил с ног Поганец с топором. И ничего не могу сделать, только смотрю, как вздымается черное лезвие.

Раздается резкий свист роликов.

Тело с лету врезается в Поганца, сносит его заточенными лезвиями, шарнирами колес. Блондинистый в красных разводах хохолок, широкая улыбка. Чиксоида подпрыгивает и вдавливает его руку с топором в бетон. Оцепенелые пальцы взрываются зеленоватым месивом из костей и крови.

Она смеется над Нефом и отчаливает.