Низверх оглядывает улицу: один из Поганцев кажется выше и сильнее остальных, на него слабо действует наша Сила. По ладони он постукивает массивной дубинкой.

— Выходи, Пахан! — кричит Низверх. — Помнишь меня, да?

Крупный Поганец подходит, кроша по дороге улицы. Мы пытаемся вобрать его в себя, но он уменьшается медленнее других.

Бах! — дубина врезается в землю так, что я и несколько Чиксоидов падаем на задницу. Дубина разрывает напополам улей, на нас сыпется дождь из бетона и звенящих осколков стекла.

Низверх не шелохнулся, красно-черные молнии недвижимы, руки пусты.

Крупный Пахан замахивается снова, теперь его голова достает лишь до аптечной вывески на пятом этаже. Низверх уворачивается от дубины, которая разносит вдребезги витрину.

В руке Душмана сверкает скальпель. Он бросается на лодыжку Поганца, держится за нее мертвой хваткой, наносит два точных удара. Поганец воет кошкой. Такого эффектного разрезания сухожилий я еще не видел.

Орущий Поганец шатается и брыкается с такой силой, что отбрасывает Низверха через улицу на металлическую решетку витрины. Разметавшийся в неестественной позе Низверх больше не двигается.

Шрам что-то кричит, но голос его заглушает звук выстрела. Кроваво-серебряная пуля оставляет за собою блистающую траекторию в дымном воздухе.

Поганец валится, царапает бетон, пока из огромных пальцев не начинает сочиться кровь. Рот раскрывается гигантским люком, разбитые окна глаз бегают из стороны в сторону. У него узкие, как у ядовитой змеи, зрачки, лицо — длинное, темное, нос крючком.

Бог или Поганец — не знаю, но он мертв. Как и некоторые из наших.

Пятеро Барабанщиков взбираются на труп, требуя продолжения, но без своего пахана Поганцы уже не те. Вулканы тихонько икают — тоже сдают.

Выжившие поднимаются, оглядывая квартал. Некоторые плачут, а я таких звуков издать уже не в силах. Плакса подхватывает. Он садится на бетон и ревет, закрыв руками лицо. Слезы цвета радуги падают на асфальт.

А мы продолжаем вбирать в себя жар сияния, извергая его в землю.

Поганцы еще громче кричат от боли. Они терзают друг друга, мечутся кругами, некоторые прыгают в лаву, изрыгаемую пирамидами.

Сияние воет, контроль над ним вырывается из наших рук, оно собирается воедино в толпе Поганцев, готовое взорваться, и раскаленной змеей взмывает вверх, в облака.

Поганцы падают и больше не двигаются.

В дымном небосводе образуется дыра, из нее проглядывает темно-синее небо, оно постепенно бледнеет дым улетучивается. В рассвете растворяется последний крик Поганцев.

Солнце словно побили, но вот оно. Да, парни, вот оно!

— Давайте, поднимайтесь, — торопит Шрам. — У нас полно уборки.

Я вижу на его лице следы слез, мне кажется, он любил Низверха, как Братана. Как хотел бы я что-то ему сказать.

Мы помогаем друг другу. Хлопаем по плечам, наблюдаем, как восходит золотисто-оранжевое, пылающее белым солнце. И не нужно вам рассказывать, как оно прекрасно, бандюки.

Первая публикация Джеймса Патрика Келли состоялась в 1975 году. Его карьера резко пошла в гору в начале 1980-х, когда он написал около двух дюжин рассказов и два романа. Второй из них, «Пляж свободы», созданный совместно с Джоном Кесселом, привлек внимание критиков непосредственной фантазией и богатой литературной эрудицией авторов.

Как и в случае Кессела, критики относили творчество Келли к достаточно условной группе НФ-писателей — «гуманистов», новому литературному крылу, которое противопоставляли (в теории) более «твердым» техническим интересам авторов киберпанка.

В 1985 году Келли с радостью осложнил критикам жизнь, опубликовав следующий рассказ, высокотехнологичную фантастическую историю безудержной визионерской смелости.

За ней последовали еще две повести, столь же изобретательные и оригинальные, составившие, по словам автора, «киберпанковскую трилогию». Своим примером Келли продемонстрировал азбучную истину научной фантастики: пока критики разделяют и анализируют, писатели объединяют и синтезируют.

Они открывали его один раз в год. Некоторые проводили всю жизнь готовясь к этому дню. Другие оказывались там случайно — просто счастливые туристы, роем вываливающиеся из ховеров. Как водится, путешественники все снимали, но очень редко осознавали, свидетелями чему стали. Годы спустя некоторые из записей всплывали на подходящих к концу вечеринках в попытке вдохнуть в них еще сколько-нибудь жизни. О большинстве просто забывали.

Это происходило во время летнего солнцестояния. В тот самый момент, когда солнце пересекало одну из двух точек эклиптики, находящуюся на наибольшем расстоянии от экватора. В самый длинный день в году, в его поворотное мгновение.