Нарцисс склонился над зеркалом Времени. Любовное желание в нем преобразило проплывающие видения, и он влюбляется в хрупкие образы, и вот уже их нетон тянется вниз к своим губам, свои руки хочет оплести объятием… и откидывается. Вновь проплывает в реке мир, и он глядит. В нем едином проходят поколения.

Есть два цветка-символа: Нарцисс и Роза. Нарцисс, томимый любовью к себе, прекрасный юноша, потонул в зеркальной реке, пытаясь обнять пустое свое отражение. В себе не разделившийся, кремень без огнива, цвет без плода, познанием любви себя познавший мэон, — он к познанному Ничто склонился, склонился, скользит и падает ко дну.

Есть миф о Дионисе, взглянувшем на себя в зеркало и раздвоившемся. Титаны {239} ринулись к нему и разметали его члены. Бог Сущий отдался в жертву материи — мэонтическому миру Титанов, и жертвенною плотью бога затаилось в мире Сущее. Мир растерзанного бога томится разлукою, но из разлучного томления растут сильные крылья ищущего порыва. Сущее в разделении себя ищет цельным для воскресения бога и преображения мира.

Если Нарцисс — один из ликов на себя взглянувшего Диониса, то его не разорвали Титаны, они обошли его заклятым кругом, и, в себе не разделившийся, себя в жертву не отдавший, он встосковал не по себе воскресшем, не по себе — мареву, миру-мэону в зеркале своей реки.

Нарцисс, одинокий, хочет любить мир-марево! Но марево не насыщает голода и жажды любви, и вот — стоит Тантал {241} над рекою бесконечного Времени и хватает отражение плодов из убегающей его рта воды.

Дионис растерзан, но нимфы — лики Души мира {242} — тоскуют по возлюбленному богу, и бог воскресает их зовами для счастия любви; земля принимает семя, но плод созрел, и бог умер вновь и вновь воскреснет призывами тоски женской. В улыбчивых сменах играет жизнь природы, но из воскресения к воскресению призываемый бог, сущий в мире, ищет преобразить свой мир.

Нарцисс отвергнул любовь нимфы Эхо {243} . Отвергнутая иссохла тоскою, и остался от нее лишь голос.

Нарцисс иссушил душу мира, сестру-душу, «начало вечно женское, что влечет за собою», окропляя сухость самоснедающего огня.

Lumen Coeli, Sancta Rosa [110] .

Цветок Диониса и символ Божией Матери, земли умильной, и матери, во влажном лоне растящей семена, — не цветет в райском саду Андре Жида и не дышит в нем.

Пафос и стиль определяют талант.

Мир Нарцисса поволил Андре Жид. Поволенное не становится ли? И жадным укусом в себя же вонзился самовлюбленный, самовожделеющий пафос Нарцисса, и во всех восторгах своих творений художник отразил свою волю к одинокому сладострастию, и все формы-отражения его творящей души встали миражами самовлюбленной воли, ринулись в восторженной ярости друг к другу — себе. Голод на себя обращенного сладострастия ищет пищи и собой не насыщается, но острой шпорой язвит к голодным восторгам дух.

«Меж жажды сладострастия и жажды покоя изнывает природа. Прекрасны вы, радости сердца и радости мысли, но вас, наслаждения тела, я воспою!. Сладострастие! Это слово желал бы повторять несчетно. Я желал бы, чтобы оно значило радость жизни и даже жизнь самое!» («Nourritures Tenestres».)

Воля к наслаждению осуществилась дурным миром. К ее угашению путь ведет через пылающее испепеление всех желаний.

«Ко многим прелестным вещам я горел любовью; их великолепие рождалось моим постоянным к ним пыланием… Пыланием моей любви испепелялось все мое существо… И так я жил в почти постоянном страстном изумлении… Научись, о Нафанаил, каждое впечатление обращать в хмель!.. Я вас видел, просторные поля, омытые светлостью утра, синие озера, я купался в ваших струях — и каждой ласке ветра — я отвечал улыбкой!.. Упоительно солнце и упоительна сырая земля под босыми ногами и песок сырой у прибрежья!.. Есть дни, когда сознание, что дважды два — четыре, исполняет меня счастием. Солнечная дорога меж садовых оград; стада возвращаются с пастбищ. И нет нужды идти смотреть на закат солнца: я весь исполнен восхищением!.. Одновременным вниманием всех моих чувств — превратить чувство жизни в сосредоточенное ощущение всех ее прикосновений! Вот я занял углубленное логово, где вонзаются — в мое ухо: постоянный шорох воды, усиленный, утишенный ветром в соснах, прерывный скрип кузнечиков и пр.; в мои глаза: блеск солнца в этом ручье, движение этих сосен (а, белка), моей ноги, вдавившей свой след в этом мху, и пр.; в мое тело: впечатление этой сырости, этой мягкости мха (ах, эта ветка меня уколола), моего лба в моей руке, моей руки намоем лбу и пр.; в мои ноздри: тсс!.. белка приближается…

И все это вместе, в маленьком свертке, — это жизнь; — и это все? — Нет; есть еще и еще другие вещи… Я желал бы быть родившимся в те времена, когда поэт мог воспевать мир, лишь называя все его явления!.. Нет, еще не все звезды на небе, не все жемчужины на дне морском, не все белые перья по берегам заливов — сосчитаны!.. Дикая земля, земля без доброты и без сладости, земля пыланий и пророков, а! мучительная пустыня, славная пустыня, я тебя любил страстно!.. Радость питать на себе паразитов!.. И пусть счастие здесь будет цветением на смерти. Величайшие наслаждения моих чувств — были утоляемые жажды!.. Линкей, Линкей, с высоты своей башни что видишь ты? Я вижу поколение восходящее и поколение нисходящее. Я вижу целое поколение, всходящее во всем оружии, во всем своем оружии к радости жизни. День рождается, и уже выступает праздничный народ навстречу солнцу».