— Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно, если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.

— Я не драгоценность, а вы не таможенник. Что вам от меня нужно?

— Видите ли…

— А, кажется, я догадываюсь. — Стрекалова облегченно засмеялась. — Господи, да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него.

Иван Дмитриевич мельком покосился на портрет.

— Нет, вы хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала, так ведь? Успокойтесь, господин сыщик, скандала не будет.

— Князь фон Аренсберг мертв, — тихо сказал Иван Дмитриевич. — Его убили сегодня ночью. В постели.

Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. С этим обмороком, беззвучным и бездонным, прежняя жизнь в ней кончилась, теперь должна была народиться и окрепнуть новая.

На вопрос, где хозяин, горничная ответила, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой — салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить под носом ароматной свечкой, если есть.

Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с щербатыми краями и пришпиленную к стенке бумажку с заговором от тараканов. Среди разнокалиберных, как приютские сироты, рюмок возвышалась ополовиненная бутылка мадеры с торчащим из нее прутиком — зарубка на нем отмечала уровень вина, чтобы прислуга не пользовалась. Такой же прутик воткнут был и в банку с вареньем. На нем Иван Дмитриевич заметил пять или шесть зарубок. Видимо, после редких валтасаровых пиршеств, когда супруги накладывали себе по целой розетке вишневого или крыжовенного, хозяин брал ножик и отмечал на мерке, сколько еще осталось. Дверцы буфета скрипели, как двери у того ростовщика, дабы и ночью слышно было, если горничная захочет украсть спрятанные там сокровища.

Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, ветхий диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И, конечно, кенар у окошка. Платок с клетки откинут, поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни.

С кухни волнами наплывал отвратительный запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.

Возобновлять разговор не имело смысла, однако Иван Дмитриевич счел возможным покинуть квартиру лишь после того, как Стрекалова вновь открыла глаза. Она молча смотрела в одну точку на давно не беленном потолке — туда, где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема.

«Князь раньше служил в кирасирах», — вспомнил Иван Дмитриевич.

Выйдя на улицу, он кликнул извозчика и поехал на Фонтанку, к Шувалову. Давно пора было доложить о ходе расследования. Шувалов приказал, ничего не поделаешь. Но о чем докладывать? Что эта женщина любила князя и обморок настоящий? Что кенар в клетке поет о любви?

Извозчик, узнав в седоке начальника сыскной полиции, спросил:

— Говорят, всем офицерам велено из отпусков по своим полкам ехать. Война будет… Верно, нет?

— Еще что говорят? — поинтересовался Иван Дмитриевич.

— Разное болтают. Будто турецкому посланнику в дом живую свинью запустили. По ихнему басурманскому закону, этой обиды хуже нет. Монах какой-то, рассказывают, в мешке принес ее и пустил через окно. И государь его султану не выдал, приказал спрятать в надежном месте.

Смешно было, но смеяться не хотелось. Еще утром все эти дикие слухи текли сами по себе, а теперь они словно бы сливались в одном русле с подозрениями Певцова.

Солдаты с ружьями охраняют австрийское посольство, где на всех окнах опущены траурные шторы. Шувалов каждый час шлет курьеров в Зимний дворец, они сломя голову мчатся по улицам, пугая народ, но газеты молчат, и слухи текут, густеют. Казалось, некий многоголовый, как гидра, чудовищный разум клубится под крышами, сочится из окон, подобно туману окутывает город, и в мерзком его шевелении видится истина, которую нельзя не заметить, невозможно не принять в расчет.

Начинало смеркаться. Фонари, зажженные при полном свете дня, горели уже через два на третий, но на Фонтанке, в кабинете шефа жандармов желтели все три окна.

Шувалов сидел за столом, сочиняя очередной доклад в Зимний дворец. Когда бы государь читал их с тем же напряжением, с каким они писались, эти доклады должны были стать для него изощреннейшей пыткой. Так китайцы капают преступнику воду на выбритое темя: человек сходит с ума от ожидания следующей капли.

— Это двенадцатый, — сказал Шувалов, вручая дежурному офицеру свой опус. — И конца не видать.

— А нельзя ли ежечасные доклады заменить ежедневными? — спросил Иван Дмитриевич.