От этой молодой милой женщины веяло на него и на все вокруг таким теплом и обаянием, что он вконец растерялся. Жизнь, можно сказать, прожил, а такого испытать не довелось. Фабричных женщин и девчат он мог и приголубить, и по головке погладить, и к щечке прикоснуться, и комплиментами, как свадебными лентами, украсить, а сейчас сидел тихий и потерянный, как мальчишка. Взять ее за руку, похлопать по плечику, играя, назвать своим солнышком? О таких вольностях и думать было невозможно.

В цехе, на собраниях было проще: он, как и все, не скрываясь, просто любовался ею, вокруг всегда было много народу и в этой гуще все было иначе, привычнее. Так было изо дня в день, из месяца в месяц и, казалось, будет всегда. Конечно, на миру и смерть красна, а вот когда ты один, когда никто другой не отвлечет тебя каким-нибудь нелепым словом или пустым делом, не прервет твоих путающихся мыслей и совершенно неуправляемых чувств, не кинет, наконец, спасительной соломинки, как быть тогда?

Путь до бывшей «Хлопчатки» был неблизкий, но все его повороты и остановки пролетели для Свистунова как один короткий сон.

— Аверьяныч, приехали! Ты чего так задумался? Идем.

— Стоит ли?.. Так бы ехал и ехал… Всю жизнь… На языке было еще одно слово — «с тобой», но он так испугался его, что отстранился как можно дальше и до самой проходной не проронил ни звука.

Поднимаясь на нужный этаж, Томочка вдруг остановилась и как-то тревожно спросила:

— Что-то ты, Аверьяныч, сник совсем. Тяжело увольняться? Когда женщин увольняли, такой рев стоял! С мужиками проще: кинут на прощанье крепкое словечко, грохнут дверью — и был таков. Ты ведь так… себе не позволишь?

Ему почуялось «не посмеешь», и это царапнуло его по сердцу.

— Когда надо, и я посмею. Тем более, раз такое дело…

И осекся. Ему вдруг захотелось опять стать веселым, бесшабашным, как всегда. Сказать, что ему уже пятьдесят пять, что он свое оттрубил и уходит на пенсию, что ему теперь само море по колено… И не смог. Лишь тихо сказал:

— Ладно уж, Тамара. Пойдем. Чего уж тут…

— А бухгалтерия, тебя уже рассчитала?

— Так у них…

— Не рассчитала, значит. И ты хочешь вот так уйти? Без денег, которых потом уже никогда не получишь? Без своих, заработанных? Не выдам я тебе твою трудовую!

Она стояла перед ним строгая, гневная, непреклонная, снова пряча в сумочку ключ от своего заветного сейфа.

— Не выдам. Или прямо сейчас вместе со мной пойдем в бухгалтерию и устроим им маленький тарарам. Все шуточки в сторону, кулаком по столу и… Вперед, Аверьяныч!

Поначалу все так и было — и маленький тарарам, и кулак по столу — не помогло. Тогда Томочка выставила его за дверь — покури, мол, с часик, оставь нас одних — и плотно закрыла за собой дверь. Что там было за этой железной дверью, что произошло, Никита Аверьянович не знал, не ведал, но минут через двадцать его пригласили и… рассчитали за все последние месяцы работы.

Выдавая ему трудовую книжку, Томочка участливо спросила:

— И куда теперь, Аверьяныч? Как жить будешь?

— Жить не буду, — облегченно, после всего пережитого, засмеялся он. — Нам теперь не жить, а выживать велят. Как выживешь, тут и она, безносая, придет. Вот и вся перспектива с манящими горизонтами.

— Веселый ты человек, Аверьяныч, хорошо с тобой. Вот получу диплом, освоюсь на новой работе — непременно тебя разыщу. У тебя ведь золотые руки, умная голова, ты все можешь и умеешь…

— Не все, не все! — все больше оживая и веселея, замахал он руками. — Вот с неумехами и бездельниками ладить и ловчить не умею. И за Державу мучиться и страдать никак не разучусь. А так… если что… конечно…

Она проводила его до лестницы, но вдруг, что-то вспомнив, метнулась назад в свой кабинетик, сколько-то пошуршала там и вышла опять, неся в руках небольшую коробочку.

— Я слышала, что у тебя на днях юбилей был, а тебя никто даже не поздравил. Так вот… считай, от имени тех, кто тебя ценит, уважает и всегда будет помнить… И ни о чем не жалей, радуй всех своей добротой и лаской. Помни: такие светлые люди сегодня очень нужны…

Трудно сказать, что чувствовала сама Томочка, напутствуя в оставшуюся жизнь веселого и светлого человека Свистунова. Сам же Никита Аверьянович настолько растрогался, что даже отступил на две ступеньки вниз по лестнице и теперь смотрел на нее снизу вверх и не то чтобы влюбленно, но откровенно восторженно, как американские патриоты смотрят на свою Статую Свободы.

Впрочем, так как Никита Аверьянович не был американским патриотом, он все это видел иначе, сугубо по-русски. И сама Томочка — живая, прекрасная, суровая и обаятельная одновременно — рисовалась ему великой Родиной-Матерью, явившейся благословить своего сына-воина на новую Невскую, Куликовскую или Бородинскую битву.

От волнения глаза его увлажнились. Сквозь дрожащую пелену слезы ему почудилось, что рука этой замечательной женщины осеняет его святым крестным знамением, а разжавшиеся суровые уста произносят великие, адресованные именно ему вещие слова: «Ну, вперед, Аверьяныч, веселый и светлый человек. Твое дело правое, ступай!»

И он ступал. Не шел, а именно ступал, благо ступени лестницы были довольно широкие и падение ему не грозило.

Улица с ее шумом и грохотом не хотела считаться с ликованием и восторгами его впечатлительной души и понемногу вернула Никиту Аверьяновича на грешную землю. И все равно ему было хорошо.