Так я снова ненадолго вернулась к Ламбер в свое дорогое старое поместье, но бедный Мари д’Альже теперь совсем перестал навещать нас. Я видела его лишь по воскресеньям в церкви во время мессы, ибо целый год он даже не переступал нашего порога.

Вести из внешнего мира с трудом доходили до нашего затерянного в глуши местечка. Однажды мы узнали, что произошла революция, лишившая престола короля Карла X; в ответ на это герцогиня Беррийская подняла восстание в Вандее.

Шевалье исчез за несколько месяцев до этих событий и никто не знал, что с ним сталось. Я подозревала, что он решил принять участие в смелом предприятии герцогини, чтобы заглушить свою печаль или встретить смерть в борьбе за благородное дело.

Эгоизм женщины может принимать иногда чудовищные размеры и должна признаться тебе, что мысль об отчаянии, охватившем шевалье, причиняла мне не только страдание. До некоторой степени я была даже польщена глубиной и силой его чувств.

Днем и ночью я постоянно думала о горстке храбрецов, скитающихся по стране, подобно изгнанникам.

Однажды вечером моя гувернантка отправилась с визитом к нашим соседям и я осталась одна в целом доме. Склонившись над вышиванием, я, как всегда, думала об отважных повстанцах и о подстерегающих их опасностях.

Внезапно я вздрогнула и прислушалась. Кто-то осторожно стучал в мое окно. Я молча ждала, что будет дальше и сердце мое сжалось от какого-то странного предчувствия.

Стук повторился, на этот раз он был громче и чей-то голос, слабый, как дуновение ветерка, произнес мое имя. Я не ошиблась. Голос этот действительно принадлежал шевалье д’Альже.

Я подбежала к окну и, распахнув его, увидела внизу тени двух мужчин, один из которых неподвижно лежал на земле.

— Кто там? — тихо спросила я прерывающимся от волнения голосом.

Неизвестный мне голос взволнованно ответил:

— Откройте скорее, он только что лишился чувств.

Не долго думая, я выполнила просьбу незнакомца, ибо была уверена, что он говорит о шевалье.

Через несколько минут бедный мальчик лежал уже на диване, на котором обычно спала старушка Ламбер.

Его товарищ, гордый и красивый молодой человек, опустился рядом с ним на колени и, расстегнув одежду на окровавленной груди шевалье, начал перевязывать ему рану. Я молча помогала ему, даже не думая спрашивать, что привело их сюда.

Наконец Мари д’Альже открыл глаза и увидел меня. На губах его показалась печальная слабая улыбка. Взяв за руки меня и своего товарища, он прошептал:

— Вот два существа, которых я люблю больше всего на свете. Октав, это Ортанс, о которой я так часто рассказывал тебе; Ортанс, это виконт де Ранкон, мой лучший, мой единственный друг…

— Хорошо, хорошо, — прервал его виконт де Ранкон, — теперь, когда мы наконец в безопасности, по крайней мере, на ближайшие несколько часов, пора подумать о покое, который так тебе необходим.

Через несколько минут для шевалье была готова маленькая комната рядом с моим будуаром.

Пока я стелила там постель, виконт де Ранкон сообщил мне о событиях последних нескольких дней.

Маленький отряд сторонников герцогини Беррийской потерпел поражение в битве под Бург-Нефом, саму герцогиню захватили в плен в Нанте и поднятое ею восстание было безжалостно подавлено.

Виконт де Ранкон должен был вернуться домой, но прежде, чем расстаться с другом, захотел доставить его в безопасное место. Он не сомневался, что Нуазель хотя бы временно послужит ему надежным убежищем.

Ситуация была очень серьезной, но я была полностью уверена в молчании своей гувернантки, на порядочность которой всецело могла положиться.

Поэтому я твердо сказала господину де Ранкону, что под моей крышей его другу не грозит никакая опасность.

На следующий день виконт покинул нас и продолжил путь в замок своих предков.

Шесть долгих недель провел Мари в Нуазеле, и все это время нам с дорогой Ламбер удавалось сохранить его присутствие в тайне.

За все свое пребывание в нашем доме он ни разу не заговорил со мной о любви, стараясь как можно меньше вызывать в моей памяти картины прошлого, но эти шесть недель все равно запомнились мне, как долгая песня любви.

Даже сейчас я часто вспоминаю об этих счастливых часах с чувством столь же чистой радости, как чисты были наши отношения. За все это время у нас не было ни малейшей причины упрекнуть в чем-либо друг друга.

Час расставания явился для нас жестоким испытанием, тем более, что оба мы старались казаться лишь немного опечаленными, в то время как в душе каждый из нас чувствовал глубокую горечь утраты и безысходное отчаяние.

Шевалье попросил на память обо мне лишь одну вещь — медальон с моим миниатюрным портретом — и я не смогла отказать ему в этом последнем знаке внимания. Медальон этот висит сейчас у меня на груди и я не расстанусь с ним даже после смерти.