Последние слова старая дева произнесла с такой властностью и с такой убежденностью в своем всемогуществе, что Питу затрепетал.

– Милая тетечка, – молитвенно сложив руки, обратился он к ней, – клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, будто мадемуазель Бийо хоть капельку повинна в моем несчастье.

– Разврат – родитель всех пороков, – наставительно обрезала его м-ль Анжелика.

– Тетечка, да повторяю вам: господин аббат выгнал меня не потому, что я порочный. Он выгнал меня, потому что я допускаю слишком много варваризмов, а также из-за солецизмов, которые время от времени тоже случаются у меня. И он сказал, что это лишает меня всяких шансов на получение стипендии в семинарии.

– Ты говоришь, всяких шансов? Значит, ты не получишь стипендии и не станешь аббатом? И значит, я не стану твоей домоправительницей?

– Да, тетечка, да.

– А кем же ты тогда станешь? – в смятении поинтересовалась старая дева.

– Не знаю. – Питу скорбно возвел глаза к небу. – Как будет угодно провидению, – добавил он.

– Провидению? А, теперь я понимаю, в чем дело! – вскричала старая дева. – Ему задурили голову, научили новым идеям, внушили принципы философии.

– Нет, тетечка, так не бывает, потому что философию начинают учить, только когда закончат риторику, а я все никак не могу покончить с тривиумом [33] .

– Смейся, смейся. Я говорю не про эту философию. Я имею в виду философию философов, негодник ты этакий! Я имею в виду философию господина Аруэ [34] , философию господина Жан Жака, философию господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадемуазель Анжелика перекрестилась.

– «Монахиню»? – переспросил Питу. – А что это такое?

– Ты читал ее, несчастный?

– Тетечка, клянусь, нет!

– Вот почему ты и не хочешь стать служителем церкви.

– Тетечка, ведь все же не так: это церковь не хочет, чтобы я стал ее служителем.

– Нет, это решительно не ребенок, это змееныш. Он дерзит мне.

– Да нет же, тетечка, я просто объясняю.

– Все, он погиб! – вскричала м-ль Анжелика, выказывая все признаки глубокого упадка сил, и побрела к своему любимому креслу.

На самом-то деле возглас «Он погиб!» означал совсем другое, а именно: «Я погибла!»

Опасность была неминуема. Тетя Анжелика приняла окончательное решение, вскочила, как будто ее подбросила пружина, и помчалась к аббату Фортье, чтобы попросить у него объяснений, а главное, попытаться умилостивить его.

Питу следил за тетушкой до самой двери, а когда она выскочила, сам вышел на порог и увидел, как она стремительно – он даже и заподозрить не мог, что она способна развить такую скорость, – несется в сторону Суассонской улицы. С этой минуты у него не было никаких сомнений насчет намерений м-ль Анжелики: она направлялась к его наставнику.

Это означало по меньшей мере четверть часа покоя. И Питу решил воспользоваться этой четвертью часа, дарованной ему провидением. Он собрал остатки тетушкиного обеда и покормил ящериц, наловил мух для муравьев и лягушек, а затем открыл хлебный ларь и шкаф и позаботился о еде для себя, так как вместе с одиночеством к нему вернулся аппетит.

Произведя все вышеназванные действия, он встал в дверях, чтобы не прозевать возвращения своей второй матери.

Мадемуазель Анжелика величала себя второй матерью Питу.

Он стоял и смотрел, и вдруг в переулке, идущем от Суассонской улицы к Лорметской, показалась красивая девушка. Она сидела на крупе лошади, везущей две корзины; в одной были куры, во второй – голуби. И эта девушка была Катрин. Завидев Питу, торчавшего на пороге теткиного дома, она остановила лошадь.

Питу по своему обыкновению покраснел и замер с открытым ртом, восхищенно взирая на м-ль Бийо, поскольку для него она была высшим воплощением женской красоты.

Катрин стрельнула глазками вдоль улицы, чуть заметным кивком поздоровалась с Анжем и продолжила свой путь.

Питу ответил ей, дрожа от радости.

Эта сцена заняла ровно столько времени, сколько нужно, чтобы долговязый школяр, восхищенно взиравший на м-ль Катрин и продолжавший созерцать то место, где только что находилась она, прозевал возвращение тетки; та как раз вернулась от аббата Фортье и, побледнев от гнева, схватила племянника за руку.

Анж, внезапно вырванный из дивных мечтаний электрическим ударом, ибо именно такое действие всегда производило на него прикосновение м-ль Анжелики, очнулся, перевел взгляд с гневного тетушкиного лица на собственную руку и с ужасом обнаружил в ней огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем сливочного масла и накрытый солидным куском белого сыра.