– Однако, – продолжал Питу, – хоть мозг сам по себе и не ест, ему все же потребно питание.

– А как же он питается? – спросил Бонифас.

– Незаметно – он получает питание от тела.

Этого арамонцы уже не понимали.

– Объясни нам свою мысль, Питу, – попросил Бонифас.

– Все очень просто, – отвечал Питу. – Париж, как я уже сказал, это мозг; провинции – части тела; провинции работают, пьют, едят, а Париж думает.

– В таком случае переберусь-ка я из провинции в Париж, – заметил скептик Бонифас. – Эй, вы, пойдете со мной в Париж?

Часть слушателей покатилась со смеху: Бонифас явно их потешал.

Питу спохватился, что этот насмешник уронит его в глазах публики.

– Да, отправляйтесь-ка в Париж! – в свою очередь, воскликнул он. – И если найдете там хоть одну такую дурацкую рожу, как ваши собственные, я накуплю вам кроликов, таких, как этот, по луидору за штуку.

И Питу поднял одной рукой напоказ кролика, а другой тем временем подкинул на ладони несколько луидоров, оставшихся у него от щедрот Жильбера.

Наградой Питу также был смех слушателей.

Тут Бонифас рассердился и весь вспыхнул:

– Ну, любезный Питу, пусть мы, по-твоему, дурацкие рожи, но сам ты прощелыга!

– Ridicule tu es [201] , – величественно изрек Питу.

– Да посмотри на себя! – возразил Бонифас.

– Сколько бы я на себя ни смотрел, – парировал Питу, – все равно: я увижу, быть может, такого же урода, как ты, но не такого дурака.

Не успел Питу договорить, как Бонифас (ведь арамонцы – те же пикардийцы) влепил ему затрещину, которую Питу мужественно встретил лицом к лицу, вернее лицом к кулаку, но тут же вполне по-парижски ответил на нее пинком.

За одним пинком последовал другой, повергший скептика наземь.

Питу наклонился над повергнутым, словно собираясь довершить свою победу роковым ударом, и все уже готовы были ринуться на выручку Бонифасу, но тут Питу выпрямился и промолвил:

– Знай, что покорители Бастилии не дерутся на кулачках. Я при сабле, бери и ты саблю, и довершим спор.

С этими словами Питу выхватил из ножен свое оружие, забыв, как видно, а может быть, и не забыв, что в Арамоне имеются только две сабли: одна его, а другая – полевого сторожа, на локоть короче, чем его собственная.

Правда, чтобы восстановить равновесие сил, он нахлобучил на голову каску.

Его великодушие привело публику в трепет. Все решили, что Бонифас – плут, пройдоха и негодяй, недостойный участия в решении общественных дел.

Поэтому он с позором был изгнан.

– Вот вам, – заключил Питу, – образ парижской революции. Как выразился господин Прюдом [202] , или нет, Лустало; сдается, эти слова принадлежат добродетельному Лустало… Так вот, он сказал: «Великие только потому представляются нам великими, что сами мы стоим на коленях. Так встанем же!»

Это изречение не имело ни малейшей связи с происходящим. Но, быть может, именно потому оно произвело на собравшихся магическое действие.

Скептик Бонифас успел было отойти шагов на двадцать, но тут он изумился и, вернувшись назад, смиренно сказал Питу:

– Не сердись на нас, Питу; конечно, мы хуже, чем ты, знаем, что такое свобода.

– Тут дело не в свободе, – отвечал Питу, – а в правах человека.

Этим могучим ударом он вторично потряс все собрание.

– Ну, Питу, – заметил Бонифас, – ты у нас и впрямь ученый, и мы все перед тобой снимаем шляпы.

Питу поклонился.

– Да, – сказал он, – образование и опыт вознесли меня над вами, и если сейчас я был с вами малость резковат, то исключительно из дружбы к вам.

Тут раздались рукоплескания. Питу понял, что пора идти напролом.

– Вы тут сейчас толковали о труде, – сказал он, – только знаете ли вы, что такое труд? Для вас трудиться – значит рубить лес, жать хлеб, собирать орешки, вязать снопы, класть камни и скреплять их раствором. Вот что значит для вас труд. По-вашему, я трудом не занимаюсь. Так вот, вы заблуждаетесь: я один тружусь больше, чем все вы вместе взятые, потому что я думаю о вашей независимости, потому что я мечтаю о вашей свободе, о вашем равенстве. А потому один миг моей работы стоит дороже, чем месяцы вашей. Волы, на которых пашут, все заняты одним и тем же, но сила мыслящего человека превосходит их грубую животную силу. Я один стою вас всех.

Посмотрите на генерала Лафайета: стройный, белокурый, ростом не выше Клода Телье; нос у него остренький, ноги маленькие, руки не толще перекладины вот этого стула, да и что он может сделать такими-то руками? Ничего ровным счетом. И что же? Этот человек на своих плечах удержал два мира, вдвое больше, чем Атлас, и его крохотные руки разбили оковы Америки и Франции.

И если его-то руки, не толще вот этих перекладин, оказались способны на такое, судите сами, что я натворю своими ручищами.