– Вот те раз! – поразился аббат. – Разве ты, болван, знаешь латынь?

– Я знаю все, чему вы меня учили, – скромно отвечал Питу.

– Да, причем твои познания направлены, уснащены, обогащены и украшены варваризмами!

– Эх, господин аббат, что страшного в варваризмах? Ей-богу, ими грешат все, кто угодно!

– Негодяй! – возопил аббат, явно уязвленный тем, что Питу дерзнул возвести в ранг обобщения тягу к этой погрешности. – Да разве я допускаю в речи варваризмы?

– Тот, кто сильнее вас в латыни, нашел бы варваризмы и у вас.

– Вы только послушайте его! – взвыл аббат, бледный от гнева, но при этом сраженный не лишенными убедительности доводами Питу.

Затем с болью в голосе аббат продолжал:

– Вот вам в двух словах система этих злодеев: они все рушат и все попирают, но во имя чего? Они и сами не знают, во имя чего; они подыгрывают неведомой силе. Ну, господин лентяй, выскажитесь начистоту. Знаете ли вы более сильного латиниста, чем я?

– Нет, но такие люди, по всей видимости, существуют, хоть я с ними и не знаком: я же не всех знаю.

– Еще бы, черт побери!

Питу осенил себя крестным знамением.

– Что это ты делаешь, вольнодумец?

– Крещусь, господин аббат, ведь вы чертыхаетесь.

– Вот как, господин негодяй, так вы явились сюда, чтобы подвергнуть меня публичной критике?

– Подвергнуть критике? – переспросил Питу.

– Ты что, меня не понял?

– Отчего же, господин аббат, понял. Благодаря вам я разбираюсь в этимологии: критика, от латинского critica, от греческого xpitixn, от глагола xpiyw, что значит – сужу, выношу приговор.

Аббат застыл на месте от изумления.

– Critae – так по-гречески назывались судьи у древних евреев, а на латыни они именовались judices. Таковые сведения находим мы в «Саду греческих корней», составленном Лансело [207] . Отсюда criticus – ценитель и судья художественных произведений, а также crisis и criterium. Вот оно как.

– Ах ты, плут! – все более изумляясь, подхватил аббат. – Сдается мне, что ты еще кое-чему выучился, даже тому, чего прежде не знал.

– Да что вы! – скромно запротестовал Питу.

– Почему же ты никогда не отвечал мне так бойко, покуда жил у меня в доме?

– Потому, господин аббат, что, когда я жил у вас в доме, вы превращали меня в тупицу; потому что от вашего деспотизма у меня отшибало память и разумение, а от свободы они ожили. Да, от свободы, понимаете? – вскинув голову, настойчиво повторил Питу.

– От свободы! Ах ты, прохвост!

– Господин аббат, – проговорил Питу тоном, в котором слышалось предупреждение, не лишенное оттенка угрозы, – господин аббат, не оскорбляйте меня. Contumelia non argumentum, сказал один оратор, – оскорбление не довод.

– Сдается мне, что этот бездельник, – вскричал возмущенный аббат, – воображает, будто я нуждаюсь в том, чтобы он переводил для меня свою латынь!

– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который несомненно нашел бы в вашей речи не меньше варваризмов, чем вы в моей.

– Надеюсь, ты не претендуешь на то, что я вступлю с тобой в диспут? – отрезал аббат Фортье, потрясенный до глубины души.

– А почему бы и не вступить, если дискуссия проливает свет, abstrusum versis silicum [208] .

– Однако! – вскричал аббат Фортье. – Однако! Негодяй явно прошел выучку у революционеров.

– Да нет же. Вы сами утверждаете, что революционеры – глупцы и невежды.

– Утверждаю.

– Значит, вы делаете ложное умозаключение, господин аббат, и ваш силлогизм никуда не годится.

– Никуда не годится? Мой силлогизм не годится?

– Разумеется, господин аббат: Питу рассуждает и говорит хорошо, Питу прошел выучку у революционеров, следовательно, революционеры рассуждают и говорят хорошо. Это же очевидно.

– Скотина! Олух! Тупица!

– Не осыпайте меня бранными словами, господин аббат. Objurgatio imbellem animum arguit – гнев свидетельствует о слабости.

Аббат пожал плечами.

– Отвечайте же, – настаивал Питу.

– Ты уверяешь, что революционеры хорошо рассуждают и хорошо говорят. Ну-ка, назови мне хоть одного из этих негодяев, хоть одного, кто умеет читать и писать.

– Я! – без опаски отвечал Питу.

– Читать, пожалуй, но все-таки писать ты не умеешь.