Прежде чем вернуться домой, граф купил липы и инструментов и с этого дня принялся вырезывать всевозможные суда всех наций, начиная с американских корветов с длиннейшими мачтами и кончая тяжеловесными китайскими джонками.

Таким образом, то, что было в детстве удовольствием, стало теперь ремеслом. Скоро это простое ремесло он довел до художества, серьезно отдавшись отделке и разрисовке своих произведений, устройству кают, снастей, но не остановился на подражании, а начал делать модели.

Благодаря известности, которую ему удалось приобрести, он вскоре был приглашен смотрителем адмиралтейства в Лондоне. Однако это не помешало ему иметь магазин, вывеска которого гласила:

И действительно, в лавочке потомка константинопольского императора можно было найти, кроме моделей кораблей, массу различных предметов, относящихся к избранной им специальности.

Двадцать шестого апреля 1802 года была объявлена амнистия.

Граф Гербель был философ: он достиг своего благо-состояния в Англии, а не во Франции и остался в Англии.

В 1814 году он жил еще там после реставрации Бурбонов и не раскаялся в этом, видя их покидающими Францию в 1815 году.

Он оставался в Англии вплоть до 1818 года и возвратился в свое отечество с сотней тысяч франков, сложившихся из его сбережений и прибыли от магазина. Позже ему была возвращена часть конфискованного состояния, и, таким образом, средства его достигли шестидесяти тысяч годового дохода.

Сделавшись богатым человеком, он удостоился выбора своими согражданами в члены палаты депутатов в 1826 году.

Мы его находим здесь же в 1827 году, в ту минуту, когда Пейроне предложил свой проект закона о прессе, который, судя по словам Казимира Перье, должен был окончательно подорвать печать, которую Саллабери называл одною из египетских казней.

Теперь мы попросим читателя последовать за нами к нему.

Был понедельник. Генерал, выйдя из палаты депутатов, только что возвратился в свой отель на улице Варенн.

Он лежал на козетке и читал книжку маленького формата с золотым обрезом, переплетенную в красный сафьян. Лоб его был нахмурен: чтение ли его возбуждало или, несмотря на это занятие, он не мог отогнать докучных мыслей.

Он протянул руку к маленькому столику, стараясь ощупью найти звонок, не отрывая глаз от книги. Наконец достал его и позвонил.

При звуке колокольчика его лоб как будто прояснился, довольная улыбка пробежала по губам. Он закрыл книгу и, уперев глаза в потолок, произнес громким голосом:

– Положительно, Вергилий первый поэт мира после Гомера… Да!..

Потом, точно желая убедить себя в этом, прибавил:

– Чем больше читаю я эти стихи, тем звучнее они мне кажутся. И что больше всего меня восхищает в этих древних творениях, песнях отдыха – это полное спокойствие души, царящее в них всех.

Высказав громко эту мысль, он на минуту остановился, брови снова нахмурились: он позвонил во второй раз.

Лоб его опять прояснился. Последствием было продолжение монолога:

– Почти все эти поэты, ораторы и философы древних времен жили в уединении, например, Цицерон, Гораций, Сенека, и эти гармонические звуки, чарующие в их произведениях – не что иное, как отголоски того спокойствия и тишины, которыми они наслаждались.

В этот момент брови опять нахмурились, и генерал принялся звонить на этот раз так энергично, что язычок колокольчика отскочил в сторону.

– Франц! Франц! Придешь ты, наконец, негодяй? – крикнул генерал с оттенком сильного гнева.

На этот энергичный зов в дверях показался слуга, вся наружность которого напоминала старого австрийского солдата. На груди его висело нечто вроде креста на желтой ленточке, а галуны указывали, что он – капрал.

Ничего не было удивительного в сходстве Франца с австрийским солдатом: он был родом из Вены.

– А, вот и ты, наконец, негодяй! – сказал граф сердито.

– Это я, господин генерал, я пришел.

– Да, пришел, но поздно пришел. Я уже три раза звоню, разбойник!

– Я услышал только во второй раз.

– Дурак! – заметил генерал, помимо воли рассмеявшись наивности своего денщика. – А обед, где он?

– Обед, господин генерал?

– Да, обед… Разве сегодня нет обеда, бездельник?..