— Ну да. На «Великую иллюзию».

— Точно! Затем поднялся из тоннеля в фойе и пошел на какой фильм?

— На «Профессию репортер», — растерянно пробормотал Гриша, чувствуя, что Шрудель действительно зацепил что-то важное.

— Вот именно! — захохотал Шрудель во весь рот, обнажая отсутствие двух нижних зубов. — Ты понял, нет? Ты пошел на один, а вышел к другому.

— Ну и что?

— А то! Что теперь тебе надо войти на этом, а выйти на том.

— Это как?

— Ну, подождать, пока будет «Профессия репортер».

Гриша задумался — версия была безусловно любопытной.

— В общем, есть поле для мыслительной деятельности, — продолжил Шрудель. — Кстати, я перехожу в «Вечерку». Так что прощай, «Московский пролетарий». Хотя, если честно, то и хрен с ним. С «Пролетарием» этим.

Но Гриша его уже не слушал и последнюю новость пропустил мимо ушей. Заметив отсутствующий взгляд приятеля, Шрудель хмыкнул и тихо вышел из кабинета.

Остаток дня Гриша провел, размышляя насчет идеи с переменой фильмов. Статью о навозе дописал на автомате.

— Ты сам-то читал, что написал? — процедил редактор, прочитав текст. — Григорий! Ты меня слышишь?

— Что? А-а… Да. Читал. А что?

— Да не похоже, что читал. Что это?! «Директор химзавода пообещал, что к годовщине Великого Октября советский рынок захлебнется его продукцией». Соображаешь, что пишешь? Во-первых, навоз — это все-таки не лично «его продукция». Его продукция — тоже то еще дерьмо, но все ж таки не удобрение. А во-вторых, что за «захлебнется»? Ты слышишь меня? Григорий!

Гриша смотрел сквозь редактора, и тот, поняв, что достучаться не удастся, только махнул рукой.

— Ладно, иди, я сам исправлю.

Выйдя из редакции, Гриша сразу рванул в «Иллюзион» — посмотрел расписание фильмов, но «Профессия репортер» не значилась ни в этом месяце, ни в следующем.

«А что, если этого недостаточно? — с ужасом подумал Гриша. — Что, если нужно так подгадать, чтобы здесь шел Антониони, а там „Великая иллюзия“? А как тут подгадаешь? Расписания-то на 2008 год не добудешь…»

В подавленном состоянии он поплелся домой.

Ночью долго не мог уснуть. От мыслей о «Великой иллюзии», не встреченной маме и двойном будущем мозг зудел так, что хотелось его почесать. Наконец, он уснул.

Но через час проснулся. Сам не зная от чего. Проснулся, как будто выспался. Шрудель храпел на диване. Тикал будильник на тумбочке. Все как обычно. Гриша стал вспоминать, что ему снилось, и вдруг подскочил к спящему Шруделю и затряс его, как тряпичную куклу.

— А?! — закричал тот спросонья. — Что?!

— Вов, я понял!

— Что? У папы день рождения теперь?

— Да нет. Другое. Помнишь, я тебе говорил, что мама приезжала в Москву?

— Ну!

— И шел дождь?

— Ну?

— Дождя-то вчера не было!

Шрудель задумался на секунду.

— Ну, да. Не было. День неправильный?

— Да в том-то и дело, что правильный. Но не было ее вчера в Москве. И дождя не было. Это не та реальность.

— В смысле?

— Ну, это не тот 75-й год!

— А их что, два?

— А хрен их знает, — растерянно произнес Гриша, садясь на раскладушку.

— Иди в жопу, — разозлился Шрудель, — у меня другой реальности для тебя нет. Чем богаты, тем и рады.

Он отвернулся к стенке и демонстративно захрапел.

Гриша лег обратно на раскладушку. Но сон никак не желал возвращаться.

Все было ясно. Реальность была, конечно, та. Просто она начала меняться с того момента, как он в ней оказался. Она как будто начала жить заново. Так что нет ничего удивительного, что в ней что-то уже пошло не так. В конце концов, у Бога нет пятилеток и обязательств. Ну, что же… Тем лучше. Реальность оказывается непредсказуемой. Конечно, тут есть и свои минусы. Половина из его интервью с будущими знаменитостями со временем обессмыслится. Кто-то сопьется. Кто-то погибнет. Кто-то не состоится. Или, выражаясь словами Шруделя, кому-то судьба будет поставлять качественную водку, а кому-то и тормозную жидкость с политурой подкинет. Так что, возможно, не будет никакой войны в Афганистане. И перестройки не будет. И еще много чего другого. Нет, конечно, какая-нибудь перестройка все-таки будет. У истории есть вектор, технический прогресс и все такое. Но в том виде, в котором она была, нет. Не будет. И когда он вернется обратно, окажется, что родители его друг с другом не встретились, друзья в глаза его не видели, история, и та сильно изменена. Это будет 2008 год, каким он станет, начиная с этого 1975-го. А этот 1975-й уже весело начинается. Точнее, заканчивается. Значит, и 2008-й будет совсем другим, чем тот, который был, когда он в нем был, когда переместился в этот год, который оказался не тем годом, который был не таким, каким был… Впрочем, может, он сам все накручивает? И если он вернется по тоннелю, то вернется в свою обычную реальность. А здесь… здесь, может, что-то и изменится… Только он этого уже не узнает.

Гришины мысли начали спотыкаться, как пьяные. Он попытался высчитать какие-то даты и события, но окончательно запутался и заснул.

Этой ночью ему приснился странный сон. Сначала он бежал по улице Горького, а затем остановился, чтобы завязать шнурок на ботинке. Неожиданно почувствовал за спиной знакомое шевеление атмосферы.

«Я в очередной раз оказываюсь во временной щели…» — подумал он и вдруг почувствовал дикую усталость. В детстве такая часто наваливалась на него. Сердце начинает учащенно биться, ладони потеют, а тело становится безвольным, как боксерская груша, и все кажется странным и бессмысленным. Однако в данном случае физическая встряска пошла на пользу. Гриша замер на месте, как бы решая, куда идти дальше и стоит ли вообще так бежать. Только сейчас он заметил, что стоит прямо напротив памятника Пушкину. Все еще погруженный в свои мысли, он медленно поднял глаза на постамент. Сначала увидел привычные строчки стихотворения, затем слегка запорошенные снегом ноги поэта, а затем… затем Гриша увидел то, от чего похолодело где-то в районе лопаток и зашевелилось где-то в районе затылка. На постаменте стоял… не Пушкин. Это был человек, одетый вполне по моде XVIII века, но только с прямыми волосами, усатый, и в общем… не Пушкин. Сглотнув сухой комок в горле, Гриша подошел на ватных ногах поближе к памятнику и прочитал «Иван Иванович Пущин. 1798–1859».