Она развязала ремни, и я ослеп…

Я смотрел на это маленькое, белое, почти прозрачное тело, открывавшее то, что составляет жизнь, и возвращался в теплый, как летние мхи, мир, из которого выпал после рождения.

Несколько дней мы жили так. На заре я уходил с мужчинами в тайгу, возвращался на закате и насыщался ею и, насытившись, опускал голову между маленьких острых холмов, спускался вниз и слушал тихий разговор живых ручейков ее тела. Я слушал, а ветер грохотал над чумом, и безумные снежинки, залетая в дымовое отверстие, погибали на полпути к очагу.

Этими ночами мы рассказывали друг другу свою жизнь, и однажды она спросила меня:

— Смотришь в мои глаза, а видишь другие. Чьи?

Я рассказал ей о дочери Ябто, которая была частью одной души, разделенной на троих. Я рассказал ей о тайнике со стрелами и связке костяных птиц.

— Она тебе сестра?

— Нет.

Нара смотрела на меня долго, потом отвернулась и уснула.

Следующей ночью она опять спросила меня:

— Ты вспоминаешь ее?

— Да.

Нара больше ни о чем не спрашивала до другой ночи.

— Ты будешь всегда вспоминать ее?

Я сказал ей, что дочь Ябто отдана в жены в тунгусский род, сейчас она очень далеко. Нара долго молчала, не отводя от меня взгляда, потом произнесла:

— Вспоминай. Я ничего не боюсь. Но знай, что я — это она. У нас с ней одно имя и одна суть. Ты получил свое, мой князь. Думай лучше об этом и не покидай меня.

Все эти дни другие женщины смотрели на меня таким взглядом, которого я не мог понять.

А потом пришла мудрая старуха с бубном и справила обряд. Она кормила огонь и призывала добрых духов на нашу постель. Когда кончилось камлание, старуха села у огня, вытянув ноги, и сказала:

— Скатилась жизнь, как шапка с головы. Свадьба — а пира нет. Мало мяса у людей. Голодно нам будет.

Она поднялась.

— Пойду покормлю слепого. Как бы мимо рта не положил еду.

Йеха жил в чуме со своим родичем, единственным уцелевшим из всей семьи воином, — имени его я не помню. Сын тунгуса молчал, как молчат люди, еще не понявшие произошедшей с ними перемены. Так же молча он принимал еду из чужих рук.

Нара опередила мудрую старуху.

— Я сама накормлю его. А ты иди спать.

— А муж? — лукаво проговорила старуха.

Нара улыбнулась и ничего не ответила — положила в туес кость с куском мяса и ушла.

— Попал ты, парень, в петлю, — добродушно сказала старуха.

Утром одним добытчиком стало меньше — ушел Оленегонка.

След лыж уходил на восход и терялся в долине. Небо цвета кровавого молока застыло над тайгой. Женщины, узнав о пропаже Яндо — быстроногого, меткого и к тому же видного собой, — пришли в замешательство, а потом подняли гвалт. Женщины знали — Оленегонка не вынес моего счастья. Не знал об этом лишь я.

Из чума, держась за плечи родича, вышел Йеха и впервые за эти дни подал голос:

— О ком плачете, добрые люди?

Женщины от удивления замолкли. Йеха говорил, как свой, — мирно и просто.

Чудо ослепления великана немощной старухой видели все, и все понимали, что здесь была воля бесплотных. Но, наверное, никто не верил, что человек, разом превратившийся из великого воина в беспомощного калеку, не таит в себе зла на людей, через которых обрушилась на него горькая участь.

Каждый из людей видел недоброе в молчании Йехи, за ним ухаживали, как за младенцем, но трудно было сказать, чего в этой заботе больше — сострадания или страха.

И вдруг сын тунгуса заговорил так, будто ничего не случилось. Никто из людей не знал — и я тоже, — что ослепление стало началом другого чуда, скрытого от посторонних глаз.

Потом настал день, и Йеха рассказал мне о чуде.

Его имя не имело смысла, поскольку означало боевой клич. От рождения он был заметно больше своих сверстников, он рос и стал огромным. Никто из людей не видел для него иного пути, кроме пути великого воина. Йеха оправдал надежды — один стоил двух десятков. Но невиданная крепость тела смягчила дух. Мужчины шли на войну, разжигая в себе ненависть к врагу, призывая свирепого духа в свои сердца, Йеха же бил врага одной телесной силой и свирепость, которой распугивал многих, носил, как шаман носит чужое лицо.

Он знал об этом свойстве своей души, стыдился его, и потому заставлял себя искать соперника, шел воевать против тех, кто не сделал никакого зла его семье. Он чтил людей, и никому из них не доверил бы свою самую глубокую и постыдную мечту — никогда не воевать. И чем сильнее мучила его постыдная мечта, тем злее становился Йеха.

Родичи посмеивались над его страстью днями просиживать у муравейника, но это был добрый смех над невинной забавой великого воина, полезного человека своей семьи, к тому же совсем молодого, еще не знавшего женщины.