Женщина разжимает кулаки и говорит беззлобно:

— Что мне ваш музей. Я почти и не хожу по музеям. Потащилась бы я в такую даль ради музея… Но мне действительно нужно было здесь осмотреться. Представить, как здесь все было и как здесь все будет… Скоро здесь, на горе, начнется новая, прежняя жизнь, — неужели вы об этом не слышали? И это будет моя жизнь… Мне дали понять: если я точно решилась, если я решусь окончательно и если пойдут мне навстречу, если свершится то, что должно со мною свершиться, — моя новая, подлинная жизнь, возможно, начнется именно здесь… Вот вы все таскаетесь за мною, мельтешите, а я вас не вижу… Я вижу сад. И не хуже того, что был. Вижу, как я буду корчевать эти вот пни и колючки, как буду сажать маленькие яблони, — это вы понимаете?

— Боюсь, что да, — без тени насмешки, деловито и печально отвечает мужчина. — Боюсь, теперь я просто обязан таскаться за вами, мельтешить и заговаривать зубы… Как долго вам осталось влачить наше обыкновенное, грешное существование: месяц? год?.. Боюсь, я просто обязан скрасить вам этот остаток. По-человечески вас проводить… Как, скажем, провожают в тюрьму или в эмиграцию…

— Спасибо, не стоит, можете не провожать, — язвительно обрывает его женщина и выговаривает с досадой: — Чем? Чем скрасить? Какие такие неведомые радости вы собираетесь мне предложить?.. Рестораны по вечерам и шашлыки по выходным? Разговоры, курорты, дачные грядки? Прогулки на автомобиле?.. Эти ваши музеи, концерты, компании, книжки, букеты, вздохи, комплименты, нервы… Что я еще забыла упомянуть?

Взгляд мужчины, до этого хмурый, мгновенно делается кротким.

— Бесчинства, — тихо подсказывает он. — Вы забыли упомянуть бесчинства…

Женщина делает глубокий вдох, подыскивая подходящие, убийственные слова, но, передумав отвечать, лишь вяло отмахивается и спешит подняться наверх по узкой тропинке, протоптанной среди самых крайних кустов. Он не дает ей уйти: догоняет на верхней террасе, возле продуваемой холодным ветром дыры в стене, и, положив руку на плечо, заставляет остановиться:

— Да погодите вы на меня сердиться!.. Вы слишком самоуверенны. Вы еще толком ничего не знаете и уже на всем поставили крест… Вы, например, о Новой Зеландии — знаете? А я знаю; я пишу в одну новозеландскую газету: эти овцеводы хорошо платят… Раз в месяц пишу, раз в год там бываю. Вы, например, знаете, как они там живут? Просто удивительно живут: и сами сыты, и овцы у них целы — море, море овец! Но не это главное… Там горы такие зеленые, что больно глазам. Воздух там такой чистый, что кружится голова. И океан шумит… Вы правы, милая, нам не нужны шашлыки и музеи. Нам с вами нужно в Новую Зеландию, хотя бы ненадолго. Наденем яркие рубашки, белые шляпы, и — босиком — к океану…

Женщина смотрит на него с тупым изумлением:

— Что вы тут все время мелете и мелете своим языком? Какая тут Зеландия? Зачем мне Новая Зеландия?

— То есть как — зачем?.. Собираясь в новую жизнь, прежде всего необходимо запастись хорошими воспоминаниями: чтобы не отравить ее плохими, чтобы не унизить ее каждодневной мечтой о забвении. Я готов устроить вам хорошее воспоминание о Новой Зеландии. Кроме шуток, милая, кроме шуток…

Азартные крики детей взламывают тишину, мгновенно наполняют заросли, потревоженный шиповник трещит и ходит волнами, белый халат главного врача мелькает среди них и вдруг возникает возле пролома. Недовольно пробормотав «извините» и заглянув в пролом, главный врач торопится скрыться из глаз.

— Кажется, мы и здесь лишние, — произносит женщина.

— В общем, да, — отзывается из зарослей главный врач, его шаги удаляются, и вскоре его бранчливый голос, перекликающийся с голосами детей, слышится откуда-то с нижних террас…

Мужчина в драповой куртке с досадой оглядывается по сторонам. Примерившись, хватается за край невысокой стены, взбирается на нее, встает во весь рост, вновь оглядывается вокруг и с восторгом присвистывает. Затем опускается на колени и, нагнувшись, протягивает женщине обе руки.

Кто-то разговаривал с ним в жарком сне, и, проснувшись от озноба и ломоты в спине, мальчик в холодной яви, наполненной розоватым вечерним воздухом и медью притихшей реки, слышит те же голоса — негромкие и ясные, они звучат непонятно откуда:

«…кроме шуток, милая, зачем это вам? Какой-нибудь Нюсе Сяпсиной, забитой родней и соседями, — это я еще понимаю. Какой-нибудь фригидной фанатичке или бывшей райкомовской шлюхе, захотевшей опустить очи долу и, кстати, привыкшей жить по ранжиру, за забором и на полном обеспечении, — это я тоже могу понять. Какой-нибудь прихмуренной филологине, из тех, что всю жизнь боятся жизни, любят то попоститься, то хорошо поесть и чтоб вокруг было только красиво, — встречал, понимаю, почему бы и нет… Какой-нибудь овдовевшей, бездетной попадье — понятно и объяснимо. Какой-нибудь исстрадавшейся, измученной несчастьями и заботами, попросту уставшей от жизни женщине — тут и понимать нечего, тут нужно быть полным бревном, чтобы не понять. Какой-нибудь одинокой и доброй тихоне, слишком слабой, чтобы вынести свою тишину и свое одиночество, — это тоже не нуждается в объяснении… Но вам-то, вам?»

«Меня просто понять, — женский голос будничен и сух. — Я часто с Ним разговариваю, но никогда Его не слышу. Чувствую: Он не молчит, Он тоже говорит со мною, а я не слышу… Согласитесь: в долгом разговоре такое невыносимо. Между Ним и мною словно бы вата. Непрошибаемая вата из шумов, других разговоров, чужих слов, сорных моих мыслей, новостей, книг, страхов и прочей муры… Он-то слышит все, сквозь любую вату, а я?.. Мне нужно разговаривать с Ним без помех. Мне нужно устроить свою жизнь так, чтобы между Ним и мною не было ваты. И тогда, если Он действительно говорит со мною, я, быть может, и услышу Его. И это будет совсем другой разговор».