Решившись, Александра вновь нырнула в заросли Бухты, пошла сквозь них назад, на свет двух ярких ламп: там были люди, и они могли помочь.

Как только Александра оказалась на поляне, какой-то мужичок в футболке и с бакенбардами, сидевший за столом на самом краешке скамьи, ее увидел и игриво потеснился. Александра села за стол; мужичок поставил перед ней пластмассовый стакан и влил в него немного водки.

Александра подняла стакан с нагретой водкой и вместе со всеми, кто собрался за столом, повернулась к дальнему концу стола: там встала со скамьи маленькая женщина в сильно открытой блузке; ее большие груди вместе с нею поднялись волной; на них лежал янтарь кусками, скрепленными тяжелой золотой цепочкой. Мужчина в белом, с золотою нитью, смокинге и в бабочке небесно-голубого цвета, переливающейся серебристым бисером, стоя над нею, передал ей микрофон и посоветовал держать его к губам поближе. Женщина в страхе оглядела стол. Глаза ее, полные влаги и мольбы, поймали взгляд Александры, и та ей улыбнулась, как смогла. Женщина всхлипнула, потом сморкнулась в свое круглое запястье и зарыдала в голос… Стол удрученно застонал; раздались хоровые утешения и укоризны; сидящий рядом с Александрой мужичок терся своим бедром об ее бедро и все чему-то улыбался, глядя прямо перед собой. «Вот гад», — подумала она, но и пока отодвигать бедро не стала.

Женщина с микрофоном наконец взяла себя в руки и заговорила…

— Хороший у вас пароход, — сказала Александра мужичку. Тот радостно к ней обернулся; лицо его тряслось, глаза смеялись, с бакенбард сыпался мелкий пот.

— На нем даже каюты есть, — сказал он тихо.

— Когда отчаливаете? — спросила Александра.

— Точно не знаю… Хотите с нами?

— Да вот, все думаю… — с искренней неуверенностью ответила она.

Тут слово взял другой мужчина, в черном смокинге, и предложил не пить, а танцевать…

— Я обо всем договорюсь, — пообещал мужичок. — Я прямо сейчас договорюсь, вы только никуда не уходите. Мы будем с вами танцевать.

Он пнул ее бедром, мигнул и быстро встал со скамьи.

Облегчение было сильным, музыка громкой, сама мысль о танцах с бакенбардами — ужасной, и Александра поспешила встать из-за стола. Прыгнула в сосны, бегом покинула полосу света и уже через мгновение оказалась на посеревшем, как зола, песке пустого пляжа. За столиком возле воды сидели какие-то люди. Вода мерцала. Тень маленького самолета недвижно нависала над водой. Александра подошла к самой кромке берега, села на корточки и опустила в воду горячую ладонь. Потом ее позвали.

Шестьдесят лет давно не старость — Ишхан был стар. Сидя на причале лодочной станции в ожидании сменщика, он прислушивался к себе без страха. Давно прошла пора, когда малейший приступ боли, скачок давления, одышка будили в нем панический страх смерти. Пугавшая его не меньше боли, тогда казавшаяся ему постыдной паника, как оказалось, была одной из привилегий молодости; он дорого бы дал, чтобы вернуть способность к панике… Ишхан скривил губу и мысленно себя одернул: не надо врать себе ради расхожего словца; и ничего бы он не дал.

Он стар еще и потому, что ему нет дела до привилегий молодости. Не надо, ничего уже не надо. Пусть ноет поджелудочная, и пусть аукает его, как будто издали, боль в сердце, пришибленная таблеткой нитроглицерина, пусть каждый кашель отзывается болезненным ударом в правой части лба, и пусть нытье, и боль, и кашель останутся такими же привычными и безразличными уму, как утомительные тени лодок у причала; пусть ожидание смерти пребудет до конца таким же ровным, как ожидание сменщика: и незачем торчать здесь, на пустом причале, — и некуда спешить; и потому совсем неважно, что этот Николай опять опаздывает.

Упруго выпрыгнув, ударилась об воду рыба. Издалека стал слышен медленный стук двигателя самоходной баржи или буксира — работая четвертый год сторожем лодочной станции, Ишхан так и не научился узнавать по звуку проходящие мимо суда. Стук приближался. Ишхан прислушался к нему не то чтобы из любопытства, скорее, чтобы перестать прислушиваться к себе. Какое-то неясное, идущее не от недугов, беспокойство он все же в себе слышал: куда-то ему надо было поспешить. Из-за темнеющего мыса показался буксир, тянущий в сторону Москвы плот с избушкой-банькой. Желтый свет тек из окна избушки на воду и растекался по воде. Ишхан вдруг понял, почему он не вполне спокоен: ему сегодня шестьдесят, и Гамлет ждет на хашламу, а Николай все не идет. К тому же сигареты кончились… Ишхан смял в кулаке пустую пачку.

Буксир и плот проплыли мимо, скрылись из глаз, и желтый свет пропал; стук все слабел, потом затих где-то у Бухты. Ишхан опять прислушался к себе. Жизнь кончилась, и это хоть бы что. Вот сигареты кончились, и это убивает…

Ветер донес до него звук шагов по песку. Ишхан обернулся. Кто-то шел к нему со стороны пансионата, и это был не сменщик. Длинную, как жердь, фигуру Николая Ишхан узнал бы сразу. К причалу приближался невысокий плотный человек. Уже было слышно его трудное дыхание. Сумерки скрывали его лицо. Ишхан узнал его не прежде, чем он подошел, но прежде, чем заговорил.

— Здравствуй, Ишхан, — заговорил он. — Как ты живешь?

— Здравствуй, Борис; живу… Скажи мне: ты куришь?

— Нет, мне нельзя курить. Врач говорит, устали бронхи, правда, он не хочет мне сказать, что это значит…

— Зачем ты здесь? Подруженьку завел в пансионате?

— Нет, не завел пока. Но у тебя сегодня день рождения. Пришел тебя поздравить.

— Спасибо, Борис… Откуда знаешь?

— Твой сын сказал. Он звал отметить.

— Да, он готовит хашламу.

— Мне неудобно перед Гамлетом, я не хочу его обидеть, но я сегодня не смогу есть хашламу. В Москву мне надо, прямо сейчас, и рано-рано утром отправиться с Рамизом в Элисту за баранами. А то он прошлый раз привез таких баранов, что стыдно было этим баранам в глаза смотреть. Я для того сюда пришел, чтобы хоть так тебя поздравить. И я прошу: ты извинись за меня перед Гамлетом.