— Девушка тихой быть должна, она не гоготать — гы-гы! — должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать…

Эти последние слова о крике, шуме и переживании Ишхан договорил совсем неслышно, словно и не вслух; пока дошло до этих слов, он заскучать успел, устать, и с каждым словом говорил все тише, глуше, неохотней; он был готов уже и пожалеть о том, что говорил, да не успел. Удар по голове лишил его сознания.

Очнулся; сразу понял, что лежит ничком, что доски под его лицом так быстро намокают теплым, что этим теплым впору захлебнуться. Он попытался приподнять лицо, но ничего из этого не вышло, кроме стона. Ответом был удар по ребрам, всего его перевернувший на бок; лишь левая рука осталась, как была, подмятой, но он уже не чувствовал руки и потому не беспокоился о ней. Доски запели и запрыгали: кто-то сбегал с причала. Когда доски умолкли и унялись, Ишхан попробовал понять, открыты ли его глаза, и что-то белое и не чужое, надвинувшись, приблизилось к глазам. «Ты что здесь, Лива? — молча попенял Ишхан. — Ты видишь, я неважно выгляжу». «Ты умираешь», — был ответ, и белое пятно перед глазами, заволновавшись, потекло в них, не причиняя им ни капли боли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Байрам позвал из темноты:

— Ишхан, я здесь! Прости, что задержался и тебя задерживаю!

Ответа не было, и он ступил на доски. Внезапная волна глухого звука, нахлынувшая издалека, из Бухты, утихшая потом и вновь нахлынувшая, как если б вдалеке бил колокол, Байрама отвлекла, и он не сразу разглядел темное тело на краю причала, у самых своих ног. А разглядев, склонился и потрогал шею; звать уже не стал.

Сидел на корточках, пока не занемели ноги. Встал, выпрямился, вспомнил о пачке сигарет, зажатой в кулаке. Сорвал обертку, вынул сигарету и прикурил ее от зажигалки, которую купил в подарок. Докурил; бросил окурок в воду, и огонек погас в воде.

Затем Байрам достал мобильный телефон и дважды позвонил: в милицию и в «скорую». Номера Гамлета он не знал, но и звонить ему сейчас желания не испытывал.

— Сейчас оглохну, — сказал Карп, не поглядев на сосны, из-за которых вместе с ярким светом ламп и визгами танцующих выкатывались чугунные шары аккордов бас-гитары.

Пилот кивнул, молча разлил вино по пластиковым стаканам. Не дожидаясь тоста, отпил из стакана и пожевал веточку кинзы.

Басы немного стушевались, уйдя в тень барабанов и тарелок, но там не унялись: бухтели, вздрагивали, ухали совой; потом вступили и забрякали, заныли клавиши; во тьму над соснами ввинтился тянущийся, воющий аккорд гитары-соло…

— Может, сходить за ним, позвать? — сказала Карина.

— Нет никакого смысла, — отозвался Гамлет. — Еще не пришел, значит, не может уйти. Значит, опаздывает сменщик. У него такой сменщик, что всегда опаздывает и всегда подводит. И ничего нельзя поделать. Он его так просил и так просил: ты, Коля, не опаздывай, не подводи меня. И все равно подводит. Боюсь, когда-нибудь придется мне его просить. Так попросить, чтоб хорошенько понял…

— Вот интересно, — сказал Карп, — если тихонько по-пластунски подползти и перерезать провода, динамик сдохнет?

— Боюсь, тогда тебе чего-то перережут, — сказал пилот. — Вот будет интересно.

— Я не пойму одного, — сказал Стремухин. — Бухта сидит без света, а у них и провода, и лампы.

— Они нас не глупее; здесь не раз бывали, все предусмотрели, — ответил Карп. — У них с собой, как и у нас, переносной электроагрегат. На водку и корабль им хватило — чего им, на бензин или солярку денег жалко?

— Сколько хлопот и денег, чтобы надраться и надрыгаться, — сказала Александра, и Стремухин отвел глаза: презрение, с которым она произнесла свои слова, на миг скривило и испортило ее лицо.

Музыка смолкла, словно не было ее; все замерли, застигнутые тишиной врасплох, но длилась радостная оторопь чуть менее минуты — вновь взвыл динамик в соснах: к басам, тарелкам, клавишам и соло приладился еще и сиплый тенор, поющий по-английски.

Пилот сказал:

— Я понимаю: сменщик там, не сменщик, но я не понимаю, почему мы здесь не можем выпить за Ишхана, пусть и в его отсутствие. Давайте, выпьем за его здоровье, ну а потом ему расскажем, как выпили. Чего вот так сидеть и слушать этот гвалт?

— Я разве против? — пожал плечами Гамлет.

Все подняли стаканы, кроме малолеток.

— Не понял, — строго сказал Карп.

— Вы извините, мы не пьем, — ответил рыжий. — Пейте без нас, и пусть ваш именинник не обидится.

— Так дело не пойдет, — сказал пилот. — Карина, принеси детишкам спрайта. Мы подождем и выпьем вместе.

— А разве спрайтом можно чокаться? — спросила рыженькая.

— Конечно можно. Если от души, — ответил Карп.

Карина встала из-за столика. Все, кто собрался пить вино, ждали ее, держа стаканы на весу, глядя друг другу в лица, освещенные двумя неяркими садовыми светильниками, воткнутыми в песок. Погремев замком и дверью поскрипев, Карина скрылась в киоске. Невдалеке протяжно зазвучал корабельный гудок; еще раз и еще. Музыка смолкла вновь, свет ярких ламп погас. В соснах раздался новый шум, он быстро нарастал, как если бы толпа зверей, ломясь сквозь лес, спускалась к водопою. В мгновение ока пляж заполнился людьми. Рубашки, платья и футболки качались и мелькали в полутьме, как белое белье, что сохнет на ветру.