И в это время мимо него пробежала какая-то бедно одетая, неухоженная старуха и с плачем устремилась наперерез боярину, пытаясь ухватиться за стремя. Просительница, успел решить Волкодав. Ищет Правды боярской. А может, защиты от сильного человека…

Отроки между тем не упустили долгожданного случая себя показать. Не позволили бабке не то что коснуться стремени, – даже и приблизиться к своему господину. Юный воин сейчас же оттеснил ее лошадью, опрокинув на мостовую. Наклонившись в седле, он хотел еще наподдать наглой оборванке древком копья… Но не ударил, потому что над старухой, припав на одно колено, уже стоял рослый венн с длинным рубцом на левой щеке. Венн ничего не сказал, просто поднял голову и посмотрел на юнца, и тот внятно понял: еще одно движение, и ему настанет конец. Причем конец этот, вероятно, будет ужасен. Отрок торопливо толкнул коня пятками и поскакал следом за своими.

Убедившись, что возвращаться никто не собирался. Волкодав поднял старуху:

– Не ушиблась, бабушка?

Та только плакала, закрыв руками лицо. Плакала так, словно у нее на глазах убивали родню. Волкодав поправил повой, стыдно сползший с ощипанной седой головы. Женщина, похоже, была из восточных вельхов, но слишком много времени провела на чужбине: от прежнего только всего и осталось, что замысловатая, тонкая вязь зеленой татуировки на коричневой высохшей кисти. Да вместо сольвеннской поневы – плащ на плечах, сколотый дешевой булавкой. Линялая старухина рубаха, явно перешитая с чужого плеча, была опрятно заштопана, а на локтях виднелись тщательно притачанные заплаты. Служанка, рассудил Волкодав. А то и вовсе рабыня.

–Успокойся, вамо, – сказал Волкодав на языке ее родины. – Кто тебя обидел?

Услышав вельхскую речь, старуха подняла голову, посмотрела ему в лицо темными опухшими глазами и попыталась что-то сказать, но слезы лишили ее голоса.

– Над… мой Над… Сколько зим… – только и разобрал Волкодав.

Он огляделся по сторонам. Люди шли мимо, и те, кто не видел случившегося, с любопытством оглядывались на старую женщину, рыдающую в объятиях вооруженного мужчины. Мать встретила сына. А может быть, провожает? Хотя нет, скорее, все-таки встретила.

Праздные взгляды не особенно понравились Волкодаву, и он повел бабку в сторону, – туда, где виднелась приветливо распахнутая дверь корчмы. Это был тот самый «Бараний Бок», чью вывеску он разбирал утром. Волкодав перешагнул высокий порог и почти перенес через него старуху: та не отнимала рук от лица и покорно плелась, куда он ее вел. Вряд ли у нее были причины особо доверять похожему на разбойника венну, но Волкодав понимал, что она его толком и не разглядела. Ей было просто все равно: так ведут себя на последней ступени отчаяния, когда кажется, что дальше незачем жить. Он знал, как это бывает.

Корчма оказалась на удивление обширной. Вот чему Волкодав поначалу дивился в больших городах: дома здесь лепились вплотную друг к дружке, чуть не лезли один на другой, чтобы хоть бочком, хоть вполглаза, а высунуться, показаться на улицу. Входишь вовнутрь, думая: на одной ноге придется стоять, – глядишь, ан от двери до стойки добрых двадцать шагов…

Народу внутри хватало. Час был самый что ни на есть подходящий для ужина, то есть дневной еды, когда солнце стоит на юге. Все, кто не имел в городе своего очага, стремились в харчевни перекусить. Сюда же спешила и добрая половина тех, кто вполне мог поесть дома. Харчевня – это ведь не просто щи, каша да пиво. Это и старые друзья, и новые знакомства, нередко куда как полезные для деловитого горожанина. И просто свежие люди со своими разговорами, а порою с самыми интересными и удивительными побасенками…

Обежав корчму наметанным взглядом, Волкодав нашел длинную скамью, совсем пустую, если не считать одного-единственного молодого парня, по виду – подмастерья кожевника. Венн подвел туда старуху и усадил в дальнем от парня конце, но тот встрепенулся, торопливо передвигаясь поближе:

– Занято здесь… люди вот сейчас подойдут. Волкодаву захотелось вышвырнуть кожевника вон, для начала приложив рыльцем о гладко оструганную, отеческую Божью Ладонь, но он сказал только:

– Потеснятся.

– Занято, говорю! – недовольно повторил подмастерье.

Волкодав тоже повторил, на сей раз сквозь зубы:

– Потеснятся.

Дальше спорить с ним усмарь не решился и обиженно замолчал. Волкодав остановил пробегавшую мимо хорошенькую служанку:

– Принеси, красавица, холодной простокваши для бабушки…

Вообще-то воду, молоко, простоквашу, квас и даже пиво в галирадских корчмах подавали даром, – но только тем, кто заказывал что-нибудь поесть. Поэтому Волкодав вручил девушке грош, и та, кивнув, убежала.

– Сейчас, вамо, – сказал Волкодав.

Питье отвлекает, заставляет человека думать еще о чем-то, кроме своих страданий, и тем помогает если не успокоиться, то хоть немного собраться с мыслями. Служанка вернулась из погреба и поставила перед Волкодавом запотевшую кружку. Волкодав пододвинул ее женщине:

– Пей.

Старуха безучастно взяла кружку и поднесла к губам.

– …и вот тогда-то она и спустила на нас своих веннов, – достиг ушей Волкодава громкий и слегка хмельной молодой голос, донесшийся из глубины корчмы, оттуда, куда уже не доходил дневной свет из двери, лишь желтое мерцание масляных светильничков на длинных полицах по стенам. Голос был знакомый, и Волкодав сразу насторожился. Другое дело, он ничем этого не выдал и не стал оборачиваться.