Шрифт:
– Мы-то завтра женимся с тобой?
Ответа не было. Тяжелая дверь закрылась за Ниной, на мгновение в доме вспыхнул огонек – и тут же погас.
Середину октября цыганский табор встретил в Керчи. Море стало холодным и морщилось под ветром короткими свинцовыми волнами. Брошенные сады ломились от яблок, цыгане уже не могли на них смотреть и искренне переживали, что нигде по хуторам нельзя достать картошки. Обычно в такое время табор уже находился на зимнем постое под Смоленском, и теперь день у деда Ильи начинался с того, что он громко, выразительно и на все лады проклинал «этих вахлаков» цыган, которые не захотели его слушать и не повернули оглобли из Крыма еще летом.
– Говорил я вам, лапти? Говорил, или нет?! Сидят, молчат, носы вытянули… Еще когда надо было до дому откочевывать, так нет: «Динка с господ деньги стрижет, озолотимся все, давайте еще посидим!» Вот и досиделись до того, что теперь и господам не до Динки стало, и никуда назад не проехать, хоть лопни! Повсюду палят, от орудиев земля дрожит! Слава богу, хоть тепло покуда да коням трава есть, а как закончится это все?! Что делать-то будем, я вас спрашиваю?! Тьфу, понавешались мне на хребет, дармоеды! Кастрюльщиков послушались, кони им занадобились, в Крым их понесло, а отцы разве сюда ездили? Деды ездили?! Прадеды?! И я, старый дурень, вас послушал, а не надо было! Зимовал бы сейчас по-людски, где положено, а не в чистом поле середь осени сидел!
– Так где ж сейчас по-людски-то, дед? – отваживался открыть рот кто-нибудь из молодых. – Везде гремит… И в Смоленске, поди, не лучше!
– Это кто ж тут разумный такой завелся?! – Дед стремительно хватался за кнут, и «разумного» словно ветром сдувало. – В Смоленске им не лучше! Да там еще когда отстрелялись, там давно Советская власть устроилась! Хоть голодуха, да тихо, а тут сиди в шатре и дожидайся, когда на тебя бонба свалится! За конями их понесло, и что?!
– Как что, дед? Вон они, кони… – напоминали ему, и Илья, сквозь зубы выругавшись, замолкал. Крыть было нечем: таборный табун разросся до невиданных прежде размеров. В конце октября началась эвакуация врангелевской армии из Крыма. Красные наступали лавиной с материка, несколько белых дивизий, истекая кровью, еще удерживали их у Перекопского перешейка, но долго это продолжаться не могло. К чести Главнокомандующего барона Врангеля, горький урок Новороссийска был учтен, и вывоз войск из Крыма оказался организован отлично. Каждый день из Керчи, Ялты и Севастополя отходили в Турцию суда с военными, их семьями и гражданскими беженцами. Уезжающие солдаты и офицеры не брали с собой лошадей: животные или пристреливались хозяевами, или оставлялись где попало – по заброшенным садам, по дворам или просто на набережных города. Цыгане дежурили на улицах и площадях с утра до ночи и каждый день приводили в табор по несколько хороших кавалерийских лошадей, зачастую еще таща на головах седла. Деда Илью, однако, это не радовало.
– Да что ты бурчишь, пхурором?! [65] – возмущались остальные, не в силах оторваться от своей легкой добычи. – Уж и кони цыгану не в радость, гляньте на него! Бога-то не гневи, старый! Чего тебе еще надобно, какого-такого счастья?
– Дурни! – ворчал Илья. – С неба-то запросто так ничего не падает… Глядите, как бы не поотбирали у вас коняшек этих! Да еще вместе с башками вашими пустыми!
– Так мы ж не крали, дед! Брошенное взяли! Да и кто отберет? Господам теперь и не до них, и не до нас, конец им навовсе пришел…
65
Старик (цыганск.).
– Языки бы придержали! Понимали б вы чего, дурни… одно в голове – на чужой беде разжиться! А отобрать и без господ найдется кому, за то не волнуйтесь! Уж три года только и делают, что отнимают! А у вас все ветер в голове из одной дырки в другую свистит!
Спорить с дедом, когда он находился в подобном настроении, было смерти подобно, и цыгане старались не связываться.
Никто из таборных не ожидал, что вместе с ними, оставив прекрасный заработок в ресторане, уедет из Ялты Дина. Доходы Надин Белой в «Парадизе» лишь увеличились с началом отступления врангелевской армии, в ресторане почти ежедневно творился «пир во время чумы», Дине приносились в дар фамильные украшения дворянских семей и делались головокружительные предложения. Подарки она принимала, сразу же передавая их в табор, от предложений неизбежно отказывалась, чем очень удивляла Мери.
– Диночка, думаю, ты напрасно так делаешь. Ты же видишь… это конец. Тебе нужно думать о своей жизни, ты ведь не хочешь оставаться в таборе…
– Не хочу, – подтверждала Дина, и ее серое, осунувшееся от бессонных ночей лицо выглядело постаревшим на несколько лет.
Мери, смотря на подругу, едва скрывала подступавшие к горлу слезы.
– Но так отчего же?.. Вот сегодня к тебе приходил полковник Инзовский… Прости, я не собиралась подслушивать, но вы с ним так громко говорили, впору уши было затыкать… Дина, он ведь сделал тебе предложение! Настоящее, руки и сердца, а не просто какую-то пошлость, как другие! Вы успели б обвенчаться, и ты спокойно уплыла бы с ним в Константинополь! Бог знает, как сложится судьба, возможно, все вернется, ты еще встретишься со своими… Дина, Инзовский неплохой человек, он влюблен в тебя, я это вижу! И ты сама говорила, что ему всего сорок!
– Я тоже все это вижу. – Дина сидела с ногами на кровати, обхватив руками колени и глядя в одну точку. – И я знаю, что ты права. И он тоже прав, и все остальные. Но я не могу. Не спрашивай почему. Я сама не знаю, что со мной будет, но… я, видит бог, не могу.
Голос Дины звучал глухо, безразлично, и, глядя в ее усталые глаза, неподвижно смотрящие в стену, Мери не смогла больше ни о чем спрашивать. В ту ночь Дина не пошла в ресторан, и подруги заснули вдвоем, обнявшись, на узкой кровати.
Наутро княжна проснулась от того, что рядом громко, отчаянно, навзрыд плакала Дина. Мери торчком села на постели. Было уже довольно поздно, осеннее солнце било в окна, банка с красными георгинами пламенела на подоконнике, и, глядя на нее, княжна судорожно соображала, где находится.
– Диночка, милая, что случилось?
– Мери, он… Инзовский… он… Письмо принесли только что… Он застрелился этой ночью!
Дина ничком упала на постель, взмахнув рукой в сторону стола. Вскочив, Мери перебежала комнату, схватила со скатерти листок бумаги; покосившись на плачущую подругу, начала читать ровные, аккуратные строки: