«Надин, если вы читаете это письмо, стало быть, я уже в аду. Общество, надо полагать, здесь подберется отличное, со многими я знаком, и скучать не придется. В рай мне хода нет, но, может быть, как-то все же удастся повидаться с Машей и девочками… Может быть… Не знаю, как все поставлено у Господа Бога на этот счет, забавно будет поглядеть. Возможно, Он даст мне свидание с родными. Ведь все-таки дело свое я выполнял честно и до конца, должно же это приниматься во внимание… Здесь, в Ялте, мне делать больше нечего, в Константинополе – тем паче. И, ради бога, не относите мой поступок на свой счет. Вы, Надин, были моим последним счастьем, безмерное спасибо вам за это. Простите мою вчерашнюю дерзость и поверьте: я все понимал много лучше вас. Целую ваши прекрасные смуглые пальцы, девочка моя… если бы не близился рассвет – процитировал бы вам Блока. Но время мое на исходе. Прощайте. Храни вас Господь, и спаси Он Россию.

Полковник Марковской дивизии Иван Инзовский».

– Боже, зачем, зачем, зачем?! – хрипло кричала Дина, колотя кулаками по подушке. – Как он мог, как мог?!. О-о-о, черт, надо было соглашаться! Мне надо было соглашаться и ехать с ним, ведь он прав, здесь – больше ничего, ничего…

– Дина, Диночка, милая, не надо… – Мери, кинувшись к постели, с силой обхватила содрогающиеся плечи подруги. – Умоляю, не надо! Ты не смогла бы его спасти, никто не смог бы! Ни его, ни других – ведь они же каждый день стреляются как сумасшедшие, в госпитале ужас что творится, ты сама рассказывала… Дина, подумай, что было бы с тобой, если б ты уехала с ним, а он… а он сделал бы это все равно? Он бы сделал, поверь! Ты же видела письмо! Полковник до конца выполнил свой долг – и пошел к семье! Дина, ведь Бог отпустит его к ним, не может не отпустить! Наверное, Инзовский там уже вместе со своей Машей, с дочерьми! А ты тут плачешь! Хуже, чем здесь, ему быть не может, ты же понимаешь это!!!

Но Дина, не слушая ее, продолжала плакать, судорожно вжимаясь лицом в подушку, и Мери, обнимая подругу, не замечала, что по ее собственному лицу тоже бегут слезы. А в окно все бил, дергая занавеску, осенний ветер, и солнце, отражаясь в банке с георгинами, бросало на потолок розовые тревожные пятна.

Вскоре Дина поднялась с постели. Глядя в лицо Мери мокрыми, горячими глазами, сказала:

– В ресторан я больше не пойду. Не смогу теперь. Ты была права… лучше с торбой под заборами.

Вечером того же дня Дина пришла в табор со связанным узлом – сумрачная, замкнутая, но больше не плачущая – и переночевала в шатре деда и бабки. А наутро цыгане тронулись с места – по широкой пыльной дороге, ведущей берегом моря, из Ялты в Керчь.

Мери была уверена, что, несмотря на собственные слова, долго в таборе Дина не продержится. Так и вышло: как только цыгане раскинули шатры под Керчью, Дина переоделась в платье, обулась и ушла в город. Вскоре стало известно, что она работает в госпитале. Через неделю туда же ушла и Мери.

– Ты-то куда, дэвлалэ?.. – стонала старая Настя, наблюдая за сборами княжны. – Уж пусть Динке табор не в радость, но ты-то куда рвешься, несчастная?!

– Тетя Настя, это, клянусь, ненадолго. – Мери с красными от слез глазами запихивала в узел свои небогатые пожитки. – Я сегодня заходила туда, к Дине в госпиталь… Раненых много, должны успеть вывезти всех. Если я в силах хоть как-то помочь, то… Это несколько недель, не больше. Все уже кончено, теперь главное – вывезти людей.

Лицо Мери было мрачным и решительным, и старая цыганка только горестно покачала головой:

– Господи, что за времена настали… Ты, девочка, там поглядывай, людей поспрашивай – может, Сеньку нашего беспутного видал кто… А ежели узнаешь чего…

– Сразу же бегом прибегу! – поклялась Мери. И, пыля босыми ногами, ушла по белой дороге в охваченный тревогой и суматохой город.

В госпитале, расположившемся в корпусах бывшего кадетского училища, она неожиданно успокоилась: тяжелая работа от зари до зари, кровь, грязь, крики умирающих, операции без наркоза не оставляли времени на раздумья. Они с Диной сняли комнатку в соседнем переулке, но уходили туда ночевать крайне редко: времени на отдых не было, и чаще всего обе девушки спали урывками в крошечной сестринской.

В один из ветреных дней, когда в окна летела ледяная морось дождя и бились сухие листья, Дину вызвали вниз, в приемную.

– Да кто там, боже мой, Михалыч? – с досадой спросила она, поворачиваясь от бешено бурлящего на огне таза с хирургическими инструментами. – Времени совсем нет, кого еще принесло? Цыгане?

– Никак нет, господин офицер сестру Дмитриеву спрашивает… – обстоятельно доложил старый сторож.

– О, чтоб им всем пусто было… Мери, Мери! Посмотри за инструментом, через пять минут нужно снимать! Скажи Георгию Николаевичу, что я сию минуту поднимусь, пусть не начинают без меня! Спасибо, Михалыч, бегу…

Внизу, в огромной гулкой приемной, из которой несколько минут назад перенесли наверх последнюю партию раненых, расхаживал из угла в угол Владимир Бардин. Дина сбежала вниз по лестнице, сощурила глаза: в приемной было темно.

– Добрый день, это вы спрашивали меня?… Боже, боже, Володя, какими судьбами? Откуда вы?!

Бардин шагнул к ней навстречу, и они обнялись крепко и сильно, как родные люди после дальней разлуки. Дина подняла к нему сияющее лицо.

– Но какое же это счастье, что вы здесь и… живы! Откуда вы?