— А! — вскричал Бонвиль. — Я вижу, в чем моя ошибка.

— В чем же?

— Я вышел из воды на тот же берег, с какого мы начали переправу. Я был так взволнован, что не обратил на это внимания.

— И теперь можно сказать, что наш заплыв был совершенно напрасным, — сказал, рассмеявшись, Малыш Пьер.

— О! Прошу вас, сударыня, не смейтесь надо мной, — произнес Бонвиль, — от вашего смеха у меня разрывается сердце.

— Будь по-вашему, но когда я смеюсь, мне становится теплее.

— Так вам все еще холодно?

— Немного… но это еще не самое страшное.

— Что же еще?

— Вот уже целых полчаса, как вы не осмеливаетесь мне признаться в том, что мы заблудились, и вот уже целых полчаса, как я не решаюсь вам сказать, что ноги решительно отказываются мне служить.

— Что же теперь с нами будет?

— Неужели мне придется поменяться с вами ролями и подбодрить вас? Итак, совещание открыто. Какие будут мнения?

— Сегодня ночью мы не сможем дойти до Ла-Бената.

— И что же?

— В таком случае нам надо постараться до рассвета добраться до какой-либо ближайшей фермы.

— Согласен, но вы сможете сориентироваться?

— На небе ни звезд, ни луны.

— И буссоли нет, — подхватил Малыш Пьер, стараясь шуткой подбодрить своего друга.

— Подождите.

— Хорошо! Я уверен, что вашу голову посетила новая мысль.

— Часов в пять вечера я случайно взглянул на флюгера замка: ветер дул с востока.

Облизнув указательный палец, Бонвиль поднял его вверх.

— Что вы делаете?

— Флюгер.

Затем, секунду спустя, уверенным тоном он произнес:

— Север там; если мы пойдем по ветру, то выйдем на равнину со стороны Сен-Фильбера.

— Да, если пойдем — вот в чем препятствие.

— Разрешите мне взять вас на руки?

— Хватит! Мой бедный Бонвиль, вы уже достаточно меня носили на себе.

Герцогиня с трудом поднялась на ноги, ибо, чтобы произнести несколько слов, она присела или скорее припала к дереву.

— Вот! — воскликнула она. — Я уже встала. Хочу, чтобы непослушные ноги мне повиновались и двигались. Нужно поступать с ними так же, как принуждают непокорных, а я здесь для того, чтобы приказывать.

И отважная женщина прошла шага четыре или пять, однако она настолько устала, а ее руки и ноги так замерзли от ледяной ванны, которую она недавно приняла, что она пошатнулась и едва не упала.

Бонвиль успел ее подхватить.

— Остановитесь, Бонвиль! — воскликнул Малыш Пьер. — Оставьте меня, я хочу, чтобы это жалкое тело, которое Бог создал таким хрупким, было достойно заключенной в нем души! Граф, никаких ему поблажек! Никакой ему помощи! А! Ты шатаешься на ногах! Ты сломлено усталостью! Хорошо, ведь тебе предстоит не просто идти, а нести на себе груз ответственности, и я хочу, чтобы через две недели ты, подобно вьючному животному, повиновалось моей воле.

И действительно, у Малыша Пьера слова не разошлись с делом: он так стремительно бросился вперед, что проводник с трудом нагнал его.

Однако последнее усилие окончательно подорвало силы Малыша Пьера, и, когда Бонвилю удалось наконец с ним поравняться, он сидел, прикрыв лицо руками.

Малыш Пьер плакал скорее от злости, чем от боли.

— Господи! Господи! — шепотом приговаривал он. — Ты, возложив на меня груз ответственности, которая по плечу лишь гиганту, дал мне силы обычной женщины!

Волей-неволей Малышу Пьеру пришлось согласиться, чтобы Бонвиль взял его на руки, и тот продолжил путь.

В ушах Бонвиля еще звучали слова Гаспара, которые тот произнес, когда выходил из подземелья.

Он чувствовал, что хрупкое тело женщины неспособно долго противостоять столь сокрушительным ударам, обрушившимся на него, и дал себе слово, что сделает все возможное и даже невозможное, чтобы отнести в надежное место доверенный ему бесценный груз.

Граф понимал, что минута промедления может стоить его спутнице жизни.

Мужественный дворянин заставил себя быстро идти в течение четверти часа. Когда его шляпа упала, он не поднял ее, ибо уже и думать забыл о том, чтобы не оставлять следы после себя; чувствуя, как в его руках сотрясается в лихорадке тело Малыша Пьера, слыша, как стучат его зубы, он, словно беговая лошадь, подзадоренная криками толпы, ощущал прилив сил.

Однако постепенно силы его начали иссякать; он лишь продолжал идти по инерции; кровь прилила к сердцу и разрывала ему грудь; он почувствовал, что у него перехватило дыхание; ему недоставало воздуха, он задыхался; со лба струился ледяной пот, в висках кровь стучала так, словно голова была готова расколоться; время от времени его глаза застилала густая черная пелена, пронизанная кровавыми сполохами. Вскоре он уже скользил при малейшем уклоне, спотыкался о каждый камень, задевал любое препятствие, попадавшееся на его пути, и с согнутыми коленями, не имея сил распрямиться, еле-еле волочил ноги.