— Ты что же, вояка, весь магазин в небо выпустил? Даже в пулемет не попал, — пристыдил Родиона сержант Бархатов, но, взглянув на его белое от страха и счастья лицо, великодушно похлопал по плечу. — Теперь ты стреляный воробей. Поздравляю.

Родион устало расклеил губы и вдруг увидел Фомина. Родион предложил ему свой автомат. Колька пугливо смешался, помедлил немного и принял оружие, как полено. Лейтенант Янко хмуро столкнулся с ним взглядом.

— Что с тобой, Фомин. Заболел?

Колька остановился и потерянно посмотрел на лейтенанта.

— Нет, товарищ лейтенант, — тихо прошелестел он, и ребята заулыбались.

— Отдай Цветкову автомат. В следующий раз отстреляешься. Сегодня я не допускаю тебя к оружию. Как мертвец ходишь. Боишься?

— Нет, — покраснел Колька и покосился на друзей. — Разрешите стрельнуть разок, товарищ лейтенант.

— В другой раз. Отойди в сторонку.

Колька сгорбился и просительно взглянул на ребят. Те растерянно молчали. Но поднимая головы, Колька сунул Родиону автомат и побрел в блиндаж. Лейтенант вдруг перехватил жесткие глаза Родиона и смущенно поскреб ногтем переносицу.

— Фомин! — буркнул он. — Иди попробуй.

Колька остановился и через плечо вскинул непривычно злое лицо. Дразнящая мысль о том, что он может ошарашить сейчас всех, изумила его настолько, что он побоялся расстаться с этой мыслью и поспешно выпалил:

— Я не буду стрелять!

— Как это не будешь? — невозмутимо, словно заранее зная ответ, спросил лейтенант. — Я тебе приказываю стрелять. На исходный рубеж шагом марш!

И команда эта переломила что-то в душе рядового Фомина, словно ветер дыхнул на короткий язычок огня и погасил его. Но Колька успел заметить почтительное удивление на лицах ребят, и этого ему было достаточно для того, чтобы подчиниться приказу лейтенанта. Он понял: это не приказ, а извинение.

С первыми выстрелами Фомина мелко замотало, будто он вцепился не в автомат, а в электрический провод. Последней очередью он все-таки захлестнул пулемет. Черное сердечко медленно поплыло к земле. Колька вскочил с бледным лицом, потерянно впился в снежный холмик, за который покатилось сердечко, и улыбнулся, когда оно вдруг снова равнодушно показалось на горизонте. Лейтенант Янко покосился на Фомина, потом на Цветкова и приказал карантину строиться.

Родион шагал рядом с Колькой и чувствовал, как тот сосредоточенно прислушивается к себе, не зная, чему больше верить: радости или недавнему испугу. Сейчас Родиону было легко понять этого маленького чудака: то же самое происходило и в нем. Ребята еще ближе стали ему. Хотелось беспрерывно шутить и смеяться вместе с ними. Воспоминания о выстрелах, тревожным эхом отдающих в сердце, о черных сердечках мишеней, уплывающих в снег, только обостряли непривычно-волнующее чувство слияния со строем.

Родион так задумался, что сбился с ноги. Шагавший позади Стаська Гужавин запнулся о его валенок и сердито заворчал. На Стаську, в свою очередь, закричали те, кто шагал за ним: «Эй, впереди, возьмите ногу!» Родион сделал короткий прискок, как его учил на плацу лейтенант Янко, и сразу вошел в ритм строя. Снова было легко и радостно шагать. Родион поймал Колькин взгляд и с улыбкой подмигнул ему. Колька смущенно отвернулся.

Двадцатого декабря Родион принял военную присягу. Двадцать первого он уже спал в расположении взвода управления второго дивизиона. В списке личного состава ВУД-2 рядовой Цветков числился на должности радиотелефониста, что соответствовало ефрейторскому званию. Графой ниже, обведенная химическим карандашом, скрючилась фамилия рядового Фомина. В гвардейский ВУД-2 Колька попал благодаря широко посаженным на азиатский манер глазам — дальномерщик Цыренжапов, подыскивая себе замену к демобилизации, поманил однажды Фомина и сунул в руки прибор:

— А ну-ка взгляни в это стеклышко.

Колька назвал какую-то цифру, и широколобый бурят восторженно тюкнул его в плечо.

— Гений! Полгода я тебя искал. Ты же рожден дальномерщиком. Большаков, перетаскивай этого вундеркинда в наш взвод.

Замкомвзвода Большаков лениво скользнул коровьими глазами по странному существу, которое упало на кровать от ласкового шлепка бурята, и аккуратно погладил мясистые колени.

— А дальномер я буду за него таскать?

— Ты не гляди, что он ростом с козленка, — горячился Цыренжапов. — Такие жилистые до ста лет живут. А мясо нарастет. Побегает по сопкам с двухпудовым прибором — глядишь, и мускулы забугрятся, как у батыра. В орудийниках ему все равно ничего не светит.

Большаков цепко прищурился и, заметив, что Колька укорачивается под его взглядом, недовольно скосил бровь. Возьми такого зайчика во взвод — хлопот не оберешься. Будешь нянькой ходить за ним. Не везет взводу на молодых: летом начштаба подсунул им Баранцева, от него только изжога на душе, потом Цветкова — черт ногу сломает в его характере. То ли спеси в нем по горло, то ли бедой какой мается. Два-три слова подарит и — на крючок. Теперь этот заморыш. Тоску наводит своей овечьей улыбкой.

— Ты откуда родом? — спросил Большаков, не выпрямляя скошенной брови.

— Рязанский я. Из деревни Ольшанки, — уныло промямлил Колька.

— Ну? — встрепенулся Большаков. — Значит, земляк? Это меняет дело. Придется брать. Какими талантами располагаешь? Пляшешь, поешь, играешь на пианино?

— Нет у меня талантов, — виновато заморгал Колька и зачем-то поискал глазами Цветкова: его взгляд он уже давно чувствовал на себе.

Родион неловко спохватился, не успев прогнать с губ усмешку, и с треском отодрал грязный воротничок с гимнастерки.